Ставрос. Падение Константинополя

А Феофано? Феофано в конце концов пришла к ней, и ее единственную Феодора желала видеть. Феофано сделалась ее двойником, единственным существом, с которым Феодора могла сливаться душою и телом безоглядно: с мужчиной так никогда не может быть… или может быть очень короткое время.

Феодора наконец услышала о сыновьях Метаксии Калокир: все то, что ее царственная филэ носила в себе долгие годы, не будучи в силах рассказать никому.

– Им было совсем мало лет, когда я лишилась их… четыре года и три, - рассказывала императрица, улыбаясь раздирающей душу улыбкой. – И они очень походили на отца. Лев гордился ими именно поэтому – потому, что они все взяли от него: а я была только сосудом, в который он изливался, чтобы продолжить себя… Как часто мужчины так смотрят на женщин!

– Так ты… может быть, порою ненавидела и их, как мужа, - вырвалось у Феодоры.

Царица сжала ее ладони – и вдруг воскликнула:

– Да, это так! Порою все матери ненавидят своих детей: но ненависть, как любовь, это незаживающая рана сердца, которую не забудешь, даже если пожелаешь! Дети – это непроходящая боль сердца, от которой никогда не пожелаешь излечиться!

– О, как это верно, - прошептала Феодора.

Она притянула к себе Феофано, и они обнялись.

Потом Феофано сказала, погладив ее по волосам:

– Лев сам дал им имена, которые я не называла тебе, и которые мне до сих пор ненавистно произносить, – Рустам и Аршак. Ты вздрагиваешь, когда слышишь их, - и правильно: это азиатские, чуждые грекам имена, несущие нам разрушение… Я верю, что каждое имя несет в себе силу, силу творения или уничтожения!

Феофано вздохнула, крепко сжала плечи подруги и посмотрела ей в глаза.

– Они были такие же черные и дикие, как сам Лев: и я уже видела, что их азиатские задатки не перебить воспитанием… ты ведь знаешь, что кровь южан и азиатов очень сильна, и кто бы ни был в такой паре варваром, мать или отец, ребенок, скорее всего, уродится в него.

Феофано отвернулась.

Она долго молчала – а Феодора думала, сколько же ненависти может скрываться в материнской любви. Ненависть может накрепко засесть в сердце этой любви, как язычество в сердце христианства… И искоренить это чувство так же невозможно, как язычество.

– Они любили тебя? – спросила Феодора. – Дети?

Феофано улыбнулась, по щеке сбежала слеза.

– Конечно, любили… Нельзя не поклоняться такой богине, как мать, особенно маленьким мужчинам!

Она вдруг отвернулась и несколько мгновений смотрела в стену: ее обнаженные плечи под траурным платьем вздрагивали, а Феодора не смела никак напомнить о себе.

Когда Феофано снова повернулась к ней, лицо царицы покраснело, а глаза припухли от слез.

– Я должна была рассказать тебе, хотя это очень больно, - прошептала она: сейчас Феофано улыбалась. – Но теперь… теперь больно меньше. Я отпускаю их.

Конечно же, нет: мать никогда не отпустит своих детей, даже мертвых. И особенно мертвых.

Феодора пожала руку царице, а та сказала, опустив глаза:

– Фома очень заботился обо мне, когда умер муж… Тогда Фома сам стал мне мужем, и лучшим, какого я могла пожелать: именно он показал мне, что такое мужская любовь, он отогрел меня!

Феодора кивнула.

– И это счастье длилось недолго – ты понесла от своего двоюродного брата… и не выносила ребенка?

Феофано улыбнулась.

– Как всегда бывает! Немезида неумолима! Как Фома был влюблен в меня, - она покачала головой.

Она помолчала, предаваясь сладостным воспоминаниям.

– Это лучшее возбуждающее средство для женщины, - Феофано вздохнула. – Только преступная любовь позволяет забыть о страхе перед смертью и расплате – расплате за преступную любовь! Но расплата все равно наступает. Однако я ни о чем не жалею: это были лучшие годы для Фомы Нотараса, время, когда он имел смелость и жажду жертвовать собой. Тогда он сиял как солнце, неотразимо…

Феодора попыталась вообразить Фому в молодые годы и улыбнулась: ей тоже удалось зажечь мужа, пусть и ненадолго.

Феофано посмотрела ей в глаза.

– Порою люди, чтобы утвердить себя, должны губить свою душу. А иначе никак. Иначе проживешь жизнь никем – овцой, рабом!

Феодора передернула плечами.

– И я тоже погубила свою душу, чтобы не остаться овцой?

Феофано кивнула.

– Ничтожные люди неспособны на преступление. Но можно сказать, что и души у них нет: ибо душа есть твоя способность утвердить себя и познать себя таким образом, дорогая. Некоторые народы считают, что у женщин нет души, - тут она улыбнулась. – Магометане выгоняют женщин из рая, и это становится для них справедливым: потому что нечего делать в вечности существам, которые всю жизнь были только рабами чужой воли и провозвестниками чужих слов!

– Но ведь так можно сказать о многих… очень многих, - прошептала Феодора. – Что делать с ними?

Феофано нахмурилась.

– Может быть, Бог сотворит их заново, более твердыми! Или кто-нибудь из них все-таки проснется сам и построит свою душу – как мы с тобой!

Феодора долго молчала.

– Как ужасно ты рассуждаешь, - прошептала она наконец. – Я ни от кого еще такого не слышала.

– Может быть, потому, что Метаксия Калокир на свете одна, - сказала ее царственная подруга.

Феодора улыбнулась.

– Но и Желань Браздовна на свете тоже одна! И со всеми, у кого нет души, она готова поделиться своей! Иначе, - тут она перестала улыбаться, - иначе незачем и жить, и вечность станет непосильна для тебя, если ты будешь сознавать, сколько людей умерло безвозвратно!

– Великодушная богиня, - вздохнула Феофано.

Потом поцеловала подругу и сказала серьезно:

– Ты истинно великодушная богиня. И я думаю, что ты сможешь подарить другим свою душу, а они примут твой дар, даже не зная о нем!

Потом Феофано помолчала, пройдясь по комнате, - и произнесла, приставив палец к подбородку:

– Я запишу это… мне кажется, стоит. И ты не ленись душой – опомниться не успеешь, как потеряешь ее!

Феодора кивнула: теперь она очень хорошо это понимала.

Потом она спросила:

– Что нам теперь делать?

Феофано усмехнулась.

– Ты думаешь – я не размышляю об этом непрестанно? У меня и плакать времени почти нет! Дионисий писал… ты помнишь, что он писал: но он дома сейчас, как и я, и уже не знает настоящего положения дел. Жена опять окунула его с головой в семейные хлопоты. Вот почему для мужчины, а особенно для воина и государственного мужа, так вредно жить в семье постоянно, а женщине нужно отрываться от семьи – чтобы она научилась смотреть шире!

Феофано прикрыла лоб ладонью – у нее был узкий греческий лоб, и четыре пальца как раз накрыли его.

– Я опять напишу ему… вот сейчас, когда я поплакалась тебе, я могу собраться с мыслями. Но я не знаю… я не знаю, когда мы опять протрубим сбор: мало того, что нам не на что содержать войско… ты же видишь, Феодора, как рассеяны наши враги! Против рассеянных врагов нужно готовить рассеянные же удары: а на это способна только сильная, настоящая императорская власть, у которой много подручных разных талантов, но голова одна!