Ставрос. Падение Константинополя

Когда она забралась в повозку и прижалась к мужу, то дала волю слезам; и не воспротивилась, когда Фома ее обнял. Им ехать до Феофано – три дня, за которые может случиться что угодно: это путешествие тоже было подвигом. И это они тоже совершили ради себя, а не ради умерших, которым уже не нужны их заботы.

Они долго молчали – а потом Фома сказал:

– Забавно, жена… Я подумал сейчас, что, вернувшись в дом Аммония, мы можем найти его таким же!

– Типун тебе на язык! – вскрикнула Феодора. Она уже не понимала, что перешла на русский язык; потом увидела, что муж грустно смеется.

– Ты теперь говоришь на своем языке так же, как Метаксия, - сказал он. – Выговор у вас одинаковый! А наш язык коверкаешь на ваш тавроскифский манер!

Он помолчал.

– Желание уже есть творчество, так учили древние эллинские мудрецы, - пробормотал патрикий. – А христиане, исключая немногих, об этом забыли. Сколько людей творит нашу общую судьбу одной своей волей… не подозревая о том! Христиане открыли свой ящик Пандоры и выпустили в мир черного ворона – грех: самое большое несчастье! Язычники убивали, когда считали это справедливым, и не терзались о том; церковь учит “Не убий!” - и убивает, забыв о справедливости!

Он посмотрел на жену.

– Христианство раскалывает каждому человеку душу, - задумчиво сказал он. – Магометане гораздо более цельные люди… и когда они воюют, их совесть не знает сомнений. Это наша слабость – а может, сила?

Патрикий прикусил палец.

– Как ты думаешь, что подразумевал юный Дарий, причислив себя к христианам? Только то, что он за нас. Боже упаси его начать задумываться о грехе… это погибель для каждой молодой души!

Феодора смотрела на мужа во все глаза.

– То есть человек грешен настолько, насколько он сам думает, что грешен?

Патрикий усмехнулся.

– Пожалуй – да, во многом… Каждый сам себе Господь. И чем больше грехов мы себе выдумываем, тем больше углубляются колодцы наших душ и тем интереснее жить на свете!

Он иронизировал, конечно; но эта насмешка, как всякое желание, имела силу творения. “Какая ты великодушная богиня”, - прозвучали в ушах Феодоры слова Феофано; и она даже испугалась глубинных тайн человеческой души.

– Впрочем, Феофано сделалась прекрасным духовником для нашего перса, своего племянника, - произнес Фома, улыбаясь. – Она теперь как вождь, так и верховный жрец для всех нас! Как это забавно!

“Ничуть не забавно – особенно если подумать, сколько огня в Феофано и сколько она уже сотворила одной своей волей!”

Феодора перекрестилась и поцеловала свои пальцы, потом сжала руки и склонилась к мужу.

– Сотвори-ка теперь молитву, муж мой, - сурово сказала она. – Сотвори - если ты веруешь в это! Чтобы с нашим домом было все благополучно!

И они начали шептать – каждый свое.

Когда они приближались к дому, выйдя из повозки и шагая пешком, то увидели двух смуглых черноволосых всадников: мужчину и юношу… и в первый миг сердце Феодоры сжалось от страха: ей представился Валент Аммоний. Это оказался не Валент; но Дионисий с братниным сыном.

Ведь Дионисий обещал приехать: как она забыла!

Дарий замахал рукой и устремился навстречу московитке, увидев ее; улыбаясь, он спрыгнул с лошади. Теперь он сидел гораздо ловчее.

– Дядя приехал! – воскликнул сын предателя, наславшего на них турок. А может, это не Валент наслал, а сам паша - или вовсе другой властелин? Как теперь узнать, и нужно ли – после всего, что уже свершилось?..

Дарий радостно улыбался еще несколько мгновений; потом сын Аммония увидел лица Нотарасов и вспомнил, откуда они приехали. Мальчик сразу осунулся, на лицо набежала тень.

Неожиданно юный перс опустился перед Феодорой на колени. Взяв ее руку, он поцеловал ее серьезно и почтительно.

Феодора оторопела на миг; но у Дария такое движение получилось естественнее, чем у любого грека. Стоя на коленях, он приложил руки ко лбу и склонился почти до земли.

– Я очень сожалею, моя госпожа, и… скорблю вместе с вами. Хотя мне никогда не возместить вам…

– Ты не виноват, - сказала Феодора.

А сама подумала, глядя на лицо мальчика, его опущенные глаза… уж не догадался ли он, подобно отцу, о том, кто Феодора царице? И не зовет ли он ее госпожой как любимицу Феофано?

“Они совсем другие, еще больше, чем греки… и их никогда не разберешь! – подумала Феодора. – И как верить этому мальчику, хотя он и искренен?”

Христианство выкопало колодцы христианских душ … а колодцы древних восточных душ выкопаны давным-давно, и они еще глубже!

Феодора погладила Дария по волосам, и он улыбнулся; легко и ловко встал и, еще раз поклонившись, отступил, давая дорогу Дионисию. Московитка на миг испугалась, вспомнив о нем. А тот так же, как племянник, поклонился ей с серьезным и скорбным видом.

Дионисий сумрачно улыбнулся. Ущипнул аккуратную жесткую бородку.

– Я так же, как мой племянник, всем сердцем желаю возместить вам то, что вы потеряли, - сказал он. – И до некоторой степени могу это сделать. Я уже говорил с Феофано.

Феодора метнула взгляд на мужа; ее раздирали сомнения – оставить ли его на суд Дионисия? Кто мог знать, когда Фома сорвется и выдаст их всех?..

– Мой муж… расскажет вам, каково наше положение, кентарх, - сказала она Аммонию, невольно называя его так же, как брата. Подумала, что забыла его настоящее звание: в армии Феофано упростили запутанные византийские обозначения для лучшего понимания, но теперь Феодора забыла половину того, что царица ей рассказывала.

Феодора оглянулась на мужа напоследок – и быстро, чтобы не передумать, пошла в дом: к детям и госпоже.

Феофано вышла ей навстречу – и была она в доспехе и при мече, как нередко появлялась после бегства. Взглянув подруге в глаза и улыбнувшись, хозяйка сжала ее в железных объятиях: слишком крепких, но Феодора не издала ни звука.

Они расцеловались.

– Счастлива видеть тебя живой, - сказала царица. – А где муж? С Дионисием?

Феодора кивнула.

Феофано проверила, хорошо ли ходит меч в ножнах. А потом вдруг выхватила его так стремительно, что московитка отшатнулась.