Ставрос. Падение Константинополя

Письма Феофано сделались короткими, сухими; потом прекратились совсем. Фома осунулся – и жена впервые увидела в его золотых волосах серебряные нити, куда менее заметные, чем у сестры, только потому, что она была черноволоса. Сама Феодора не находила себе места: и у нее даже пропало молоко, чего не случалось еще никогда, несмотря на все тяготы…

В последний раз вестник, которого патрикий отправлял в лагерь, - а это был охранитель Феодоры Леонид, охотно взявшийся исполнять такую важную и опасную службу, - прискакал приободренный, сказав, что Метаксия скоро вернется: он едва ли намного опередил ее.

Феодора отозвала своего воина в сторону и жадно расспрашивала:

– Какова она показалась тебе? Она здорова? Как настроение в лагере?

Леонид мрачно посмотрел госпоже в глаза.

– Феофано здорова, - медленно сказал он наконец: даже те, кто был тяжеловат на подъем, в конце концов выучились величать Метаксию ее новым именем! – Но царица нуждается в отдыхе, как и все войско. Феофано распускает их – до времени, когда они могут понадобиться.

Феодора глубоко вздохнула и сжала мозолистую руку грека. Она догадывалась, что таится за его словами, за его самообладанием: у Феофано кончались припасы, кончались слова, которыми она воодушевляла солдат. Может быть, начались шатания в умах – или назрел настоящий раскол: с такими воеводами это и неудивительно…

Нет – сказка кончилась: разве можно было хоть на минуту поверить, что женщина, пусть даже и такая замечательная, способна долго удерживать власть над столькими мужчинами!

“Наша княгиня могла, - подумала Феодора. – Но то у нас, и в другое время… И княгиня не одна была: опиралась на сильных бояр, как делает и Феофано. Однако мы всегда были сплавлены, сплочены намного крепче, чем ромеи: уже тем, что не прекращая бились с ромеями так же, как они – друг с другом!”

– Леонид, что там действительно случилось? – спросила она, пытаясь встретиться с воином глазами.

Тот посмотрел на нее и наконец улыбнулся.

– Ничего, госпожа. Обычные трудности военного времени, а у нас военное время не прекращалось никогда!

Феодора снова восхитилась мужеством греков, которое они сумели сохранить, несмотря ни на что.

Леонид поклонился ей и ушел разыскивать своего филэ.

Феодора постояла немного в раздумье - и пошла к мужу, посоветоваться. Он и в самом деле мыслил похоже на Метаксию – и мог предположить, что действительно произошло в лагере, лучше Леонида…

– Может быть, случилось и все то, что ты думаешь, - согласился патрикий, внимательно выслушав жену. – Но кроме того, вероятна и угроза со стороны невидимого врага: например, кто-то из нашей знати, готовясь перейти на сторону Мехмеда, собрал столько же войска, сколько мы, - это очень может быть! И решил помочь султану, ударив в сердце повстанцам!

Феодора закрыла лицо руками и прижалась к мужу; он обнял ее, и они долго стояли, не говоря ни слова.

Феофано вернулась неожиданно: поразив всех своим появлением еще больше, чем отъездом. Она приехала сразу к Нотарасам – и она была не одна: с нею, кроме воинов, прибыл Валент Аммоний, и он привез с собой старшего сына!

Но даже одной Феофано было бы достаточно, чтобы привести кого угодно в изумление. Теперь на ней была посеребренная броня, плотно подогнанная по крепкому телу, и посеребренный же низко сидящий шлем, с позлащенным наносником: этот шлем придавал ей непреклонный, совсем не женский вид. Ее вид пугал, пожалуй, больше, чем такое же вооружение мужчины. Потому что никто не мог знать, чего ждать от женщины, позволившей себе так облачиться!

Глаза Феофано, горящие в прорезях шлема, были густо подведены черным – не только для красоты и устрашения, как разрисовывали себя язычники, но и для защиты от солнца. Так василисса призналась своей филэ в письме. Черные волосы она распустила по плечам, только на концах схватив несколькими шнурками; и седина в ее волосах казалась инеем, осевшим от дыхания Тартара. На поясе царицы висел меч, с которым ее рука, несомненно, сроднилась. Алый плащ вился за плечами, и туника под доспехом, длиною до колен и с разрезом сбоку, взлетала, открывая алые же шаровары.

Подлетев к крыльцу на своей стремительной и могучей черной лошади, Феофано резко остановилась; конь, заржав, встал на дыбы, и Феофано издала боевой клич, ужаснувший московитку. Феодора до сих пор не могла вообразить – и даже теперь не могла знать, как изменилась ее старшая подруга…

В следующий миг железная рука подхватила ее и вознесла высоко в воздух; Феодора вскрикнула и вцепилась в луку седла, поняв, что очутилась верхом на лошади Феофано. Царица, жарко дыша ей в висок, схватила ее поперек пояса.

– Держись! – выкрикнула она.

Конь понес их широкой рысью по кругу; потом встал на дыбы и закружился на месте, повинуясь своей госпоже: как она управляла животным, пятками ли, коленями или руками, Феодора не понимала. Она откинулась на грудь Феофано, казалось, слившись в одно существо с госпожою и с лошадью. Конь опять опустился на передние копыта, и Феодора в восторженном ужасе, обеспамятев, припала к его шее, едва не слетев на землю: только потом она поняла, что Феофано надежно держит ее.

Потом Феофано спустила задыхающуюся московитку с коня и лихо улыбнулась подруге сверху вниз:

– Так бы и умчала тебя! И кто бы нас остановил!

Воины – и Нотарасов, и Феофано – разразились восторженными кликами, свистом, рукоплесканиями. Захлопал в ладоши и Дарий Аммоний – высокий черноглазый мальчик, гибкий, как лоза, в дорогом доспехе, выкованном точно по его неразвившейся фигуре. Могучий лаконец Марк – тоже верховой, красивый и седеющий – не хлопал, но смотрел на Феофано как на свое божество.

Валент Аммоний, сделавшийся и темнее от солнца, и краше за те месяцы, что Феодора не видела его, только посмеивался, сидя немного в стороне от всех на своем черном коне – таком же, как у Феофано.

Фома Нотарас, наблюдавший выходку сестры с открытым ртом, первый нашел, что сказать. Он пригладил волосы, улыбнулся и шагнул к Феофано.

– Приветствую грозную Ипполиту*! – сказал он. – Сама царица амазонок пожаловала к нам!

Он улыбался, но глаза были холодны: когда Феофано сделала такую прилюдную непристойность с его женой, схлынула радость встречи, и вернулось все то, что разделяло их. Феофано, сидя на своем коне необыкновенно прямо, смотрела на брата сверху вниз как на чужака, как на врага… с ревностью, будто он забрал у нее то, что принадлежало ей по праву.

Патрикий поглядел на раскрасневшуюся жену.

– Или это не Ипполита? Аталанта*? – спросил он; потом закусил губу, и в глазах появился насмешливый блеск. Фома перевел взгляд с жены на Метаксию. – Ах да! Я забыл, сестра, что тебя теперь следует величать Александром Македонским! – закончил патрикий, усмехаясь.

Повисла угрожающая тишина, которая могла разрешиться чем угодно.

Валент Аммоний открыто засмеялся; кое-кто из солдат заулыбался тоже, но по большей части греки смотрели серьезно и уважительно на воительницу – и осуждающе на патрикия.