Ставрос. Падение Константинополя

Оба поморщились. Но патрикий даже не видел ничего из того, что перевидал, перенюхал и перещупал комес! Фоме Нотарасу все приносили готовым, чтобы он обогатил свой тонкий разум!

А потом вдруг Фома сказал:

– Я хотел посоветоваться с вами… Вы, конечно, объездили весь свет, пока мы сидели здесь…

– Сидели! Нет, вы не сидели, - усмехнулся Леонард.

Кто-то, может, и сидел – но не след всех мерить по себе…

– Что вам угодно знать? – спросил он: почему-то с этим человеком и хотелось перейти на “ты”, как со старым знакомым и невольным союзником, - и никак невозможно было перескочить. Фома Нотарас был самый большой римлянин из них троих! И, вероятно, - намного легче мог бы сделаться европейцем!

– Я хотел поговорить с вами… о Священной Римской империи, - прошептал Фома, косясь на сестру: как будто даже ей не следовало присутствовать при такой беседе. Феофано, конечно, никуда не двинулась – только едва заметно презрительно улыбнулась.

“Ищет пути к отступлению!” - подумал и комес.

Что ж, едва ли Фому Нотараса можно было в этом упрекать…

Феофано поднялась.

– Кажется, вы хотите поговорить наедине!
– сказала она, бросив взгляд на брата. От этого взгляда он чуть не вжал голову в плечи. – Не буду мешать!

Она стремительно вышла.

Оставшись вдвоем, два бывших соперника долго смотрели друг другу в глаза – комес со спокойным пониманием, в котором даже не было презрения; а Фома стыдясь, то и дело опуская взгляд и снова поднимая.

– Я никогда бы не бросил здесь моей жены и детей, пока еще есть надежда, - прошептал он: наполовину догадываясь, наполовину зная, что привело Леонарда Флатанелоса в дом сестры. – Но с каждым днем…

Леонард кивнул.

– Конечно, - сказал он. Фома отвернулся, не вынеся спокойного, доброжелательного взгляда комеса. – Я расскажу вам все, что знаю, патрикий, - закончил Леонард.

Фома, страдая, вдруг схватил его за руку.

– Прошу вас… давайте говорить друг другу “ты”, как братья! Теперь мы все братья, что бы нас ни разделяло!

Сделать такой шаг было комесу труднее всего – даже с Валентом легко получалось “ты”, но не с этим мужем Феодоры, который не сумел ее устеречь.

Леонард кивнул.

– Хорошо, согласен. Задавай свои вопросы.

Он надеялся, что сможет отвечать достаточно пространно, чтобы успеть привыкнуть к новому обращению с патрикием.

Они говорили долго, увлеченно – патрикий расспрашивал жадно и, казалось, добился того, чего хотел. И только поговорив о Европе и ее священных союзах, завели речь о Константинополе.

Леонард сказал, что намерен вернуться в Город как можно быстрее, - Феофано приглашала было его погостить, но сразу же отступилась, когда комес отказался. Ему нельзя было задерживаться ни дня, каждый мог стать решающим!

Хозяйку Леонард с собой не звал, понимая всю опасность такого путешествия для царицы амазонок, – и теперь ее появление в Городе наделало бы слишком много шуму.

Прощаясь, Леонард пристально посмотрел на патрикия – его он, разумеется, тоже не звал; но одного взгляда Фоме было достаточно, чтобы стиснуть зубы от неизбывного стыда.

Комес крепко пожал руки обоим – Феофано горячо стиснула его пальцы в ответ, а Фома, казалось, спешил выдернуть свою руку – и быстрым шагом покинул гостиную. Леонард Флатанелос просил его не провожать.

========== Глава 86 ==========

Феодора скоро поняла, что похититель не стесняет ее, - стеснял лишь настолько, насколько это требовалось для узницы, которую без него стерегли и горы, и воины совершенно чужих племен и обычаев, обладавшие всеми человеческими навыками превосходных убийц и, вместе с этим, звериным чутьем; и крепче всех цепей ее держали дети, настоящие - и тот, который только ждал своего часа в ее утробе.

Быть может, ей следовало ненавидеть Валента до самого конца; но это было свыше человеческих - и уж точно свыше женских сил.

К тому же, новый муж очень кстати нашел ей развлечение, потребность в котором замучила ее: беда всех книжных людей. Ее разум, не получавший новой пищи, был как зверь, грызущий прутья клетки, - она могла свыкнуться с азиатскими штанами, по-македонски скакать на коне, оставшись русской холопкой с лица, - но внутри, стараниями Фомы и Феофано, давно и безвозвратно сделалась воспитанной гречанкой, с неуемной жаждой познания и расширения границ своей души.

Феодора занималась подаренными книгами одна – дом был достаточно просторен для уединения; и московитка начала, точно библиотекарь, не с чтения, а с разбора свитков. Ей хотелось разложить эти сочинения по порядку – считая от самых старых.

Она не умела определять возраст по ветхости кожи или бумаги, в чем наверняка поднаторели греческие ученые; и знала, что греческие письмена различаются, как различается до сих пор язык выходцев из бывших греческих царств, которые объединила под своею властью Византия. Этих различий она до сих пор не выучила: Феофано так и не успела ей объяснить. Но в разборе ей немало помогли имена государей, которые встречались в свитках, - ей попалось имя Комнинов, династии василевсов, которые правили в Буколеоне, и записи, делавшиеся собственноручно тем или иным императором, царевичем или царевной. Государственного значения эти записи не имели – но василевсы нередко были талантливыми сочинителями и умели живописать то, что видели вокруг, давать назидания потомкам или мудрую оценку исторических событий, которым были свидетелями. Другое дело – многие ли слушали их назидания; и кому, кроме них самих, были нужны эти оценки, столетиями пылившиеся в архивах? Наверняка даже придворные не читали сочинений своих императоров!

“Феофано правее их всех, - думала Феодора, - правее, хотя она великая грешница в глазах церкви и притом в ней нет ни капли царской крови! Но такие люди, как она, достойны зачинать новые династии!”

Встречались и сочинения философов, поэтов и писателей – по большей части копии работ римских и греческих сочинителей. Новая мысль в империи угасла давно. Из нового Феодоре встретились только работы императорских хронистов и историков: им, как византийским грекам, не нужно уже было силы творения, а только способность к наблюдению и оценке – способность, ценная в стариках, устранившихся от жизни!

Какой бодрящей была порою бесцеремонность Валента – который мог ворваться к ней в любую минуту и, схватив на руки, унести из ее кабинета навстречу солнцу, птицам и цветам; или в спальню – любить.

Потом Валент жадно расспрашивал жену о том, что нового она узнала: и ей поначалу было нечего ему ответить. Что нового может быть для человека, который мало знаком со старым? Что может сказать человеку, не знающему истории, имя философа или поэта, который уже две тысячи лет как мертв? Латинские вирши мало трогали Валента; но он с неожиданным увлечением слушал поэмы титана Гомера, которые Феодора частью знала наизусть, частью нашла в украденных мужем свитках: у многих сочинений не хватало половины или больше…

Но, казалось, подозревать ее и ревновать к этому делу Валент перестал. Снисходительно, как Фома, восхитившись способностями московитки, он целовал ее и покидал для своих мужских занятий, которые были совершенно ей чужды. Чтобы она, окончив чтение древних, смогла приняться за собственные сочинения.

Вначале Валент даже не знал, что жена пишет свое: если бы узнал, конечно, вмешался бы и выразил желание немедленно прочитать все, загубив ее новые мысли и слова на корню.

Но увидеть и выдать ее было некому – и она писала, куда более плодотворно, чем усталые василевсы Буколеона.