Ставрос. Падение Константинополя

– Аспазии скоро рожать… а я ее бросила, - вдруг сказала Феодора.

Подруга ласково улыбнулась.

– Ничего … когда она будет рожать, будет молиться тебе, и все пройдет хорошо.

Феодора поежилась – ей всегда было не по себе, когда лакедемонянка говорила такие вещи. Да и в окно задувало – она приподнялась и плотнее задернула занавеску. Московитка подумала о Марке, который сейчас, вместе с ее собственными воинами, ехал рядом с ними, охраняя женщин, которых раз и навсегда поставил выше себя. Вот образец рыцарства! Но Марк простой солдат, не видевший ничего далее окраины своей Мореи: у него и запросов таких никогда не было, как у Леонарда, ни телесных, ни духовных…

Увидев, что Феодора опять мучительно задумалась о будущем, Феофано встала с места и пересела к подруге. Приобняв ее за плечи, она завела колыбельную – странную песню, под звуки которой московитке грезился то звон мечей, гром давно отгремевших битв, то шум вечного моря, то шелест листвы, в которой вместе с ними прикорнули демонята-фавны и дриады. “Мы все – гости, странники в этом мире, - казалось, шептала царица. – Мы все здесь для того, чтобы учить и любить друг друга: и делаем это как умеем… Больше ничего не имеет значения…”

Они добирались до морейской столицы долго, неудобно – как всегда бывает с маленькими детьми – но без происшествий. Феофано заблаговременно послала письмо во дворец - влиятельным знакомым, с которыми не прекращала сношений, - и ее со свитой приняли хорошо.

Феодора не бывала в Мистре со времен Константина; и этот город опять показался ей неприветливым и надменным, как все византийские города, не согретые в памяти долгой привязанностью. Да эти белокаменные греческие города и строились так, чтобы поражать и повергать в трепет своим обликом: и пришлых варваров, и собственных граждан, лишь только они теряли по какой-то причине право на почетное гражданство…

“У нас никогда не было так, - подумала московитка. – Мы всегда любили и чтили и чужие народы, и свой собственный!”

Потом она вспомнила слова Феофано, - что московиты усиляются на имперский лад, чтобы не погибнуть, - и ей стало горько… и, вместе с тем, отрадно. Кончалось детство теперь и русов…

Когда Феодора с сыном устроилась в отведенных ей покоях, Феофано удостоверилась, что все в порядке, и сказала, что пойдет разыщет Леонарда Флатанелоса.

– Может быть, я сейчас не найду его… но, когда найду, я приведу его к тебе, - предупредила лакедемонянка. – Конечно, в гинекее станут говорить… но это лучше, чем вам гулять по городу вдвоем.

Феодора, утонув в своем высоком и глубоком кресле, закрыла глаза, вокруг которых легли тени.

– Веди, только поскорее… не могу больше ждать, чего сама не знаю!

Феофано улыбнулась и, склонившись к подруге, поцеловала ее. Потом поцеловала ее руку, лежавшую на подлокотнике, и, бесшумно ступая, вышла из спальни.

Оставшись вдвоем с Магдалиной, не считая спавшего в колыбельке сына, Феодора обернулась к няньке:

– Ну что – как ты думаешь? Стоит нам привечать его?

Магдалина улыбнулась и натянула на щеки свой белый головной платок, так что теперь виднелись только светлые, обесцвеченные годами глаза:

– Как вы сами себе думаете, госпожа… Люди, когда спрашивают совета, ждут не чтобы их отговорили, а чтобы с ними согласились, - а делают все равно по-своему!

Феодора хмыкнула, удивленная справедливостью этого замечания.

– Хорошо, Магдалина… Ты с ребенком выйдешь, когда он зайдет, – или останешься здесь?

– Лучше уж я одна выйду, а дитя пусть останется, - сказала кормилица.

Феодора поняла, что Магдалина вовсе не спала во время того разговора в пути. Она улыбнулась.

– Спасибо, дорогая.

Магдалина улыбнулась и опять затаилась в своем углу, где сидела и вышивала Александру рубашку. Феодора же не могла ничем занять ни руки, ни ум. Она едва сидела на месте при мысли о том, что сию минуту, может быть, войдет комес Флатанелос – человек, с которым она обменивалась столькими пылкими признаниями через столько лет, земель и морей! Разве можно вообразить более поэтическую любовь? Это Феофано научила ее поэтизировать такую измену мужу!

Конечно: это ведь называется куртуазным рыцарством, на франкский манер, и Леонард именно так и думает… Он столько времени провел в отсталой, дикой Европе…

Феодора встала, прошлась по комнате – потом вернулась к креслу и села. Щеки горели пожаром. Она поправила прическу – темные косы, уложенные вокруг головы, как у нимфы с итальянской картины; расправила свою тунику и дорогой плащ, который преломлялся блистающими складками до самого пола, когда она садилась. Феодора нарочно не снимала плаща: не только потому, что в комнате было зябко, но и чтобы выглядеть построже.

А потом в коридоре раздались шаги, показалось мерцающее пламя светильника в руке проводника, на порог легла тень… и появился он.

Это первое движение навстречу вышло так просто и естественно, точно Леонард Флатанелос был старинный друг, которого Феодора привечала всю жизнь. Только румянец и восторженный испуг в карих глазах хозяйки выдали ее огромное чувство; и комес при виде этого выражения застыл, схватившись за косяк. Он изумленно и счастливо улыбался возлюбленной – огромный и сильный, прекрасный, свободный…

Потом быстро пересек комнату и упал на одно колено возле кресла Феодоры; он схватил ее руку и прижал к своим горячим губам. Феодора почувствовала, как уже успела увидеть глазами, что Леонард чисто выбрит.

Комес поднял голову, и Феодора рассмотрела его гладкое загорелое лицо вблизи: это отсутствие усов и бороды было непривычно, но заметно молодило его. Скоро она привыкнет к этой особенности и полюбит ее, как уже любила все, что примечала в своем поклоннике прежде…

Да о чем же она думает!

Феодора осознала, что думает о чем угодно – только бы избежать ужасной неловкости этого свидания. Она быстро оглянулась, ища взглядом Магдалину; но кормилица уже незаметно ушла, оставив свое шитье на столе.

Тут московитка ощутила, как обжигающая даже сквозь платье ладонь обхватила ее щиколотку, и комес припал поцелуем к ее колену. Феодора ахнула и хотела оттолкнуть его; но он не пускал, уткнувшись лицом в ее ноги. Это было восхитительно и страшно – но больше восхитительно.

Потом Феодора тихонько пошевелила ногами, и влюбленный пустил. Он поднял голову – карие глаза его сияли.

– Я понимаю, - сказал он. – Это все, что мне позволено.

Феодора хотела воспротестовать, но тут же поняла, как непристойно будет звучать возражение; покраснев до ушей, она промолчала. Комес тихонько рассмеялся.