Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Фома приник к губам жены долгим поцелуем; и она ответила на ласку. Когда он опять посмотрел ей в глаза, в них блестели слезы.
Патрикий почти пожалел ее.
Взяв супругу под руку, он посмотрел на Леонарда: с холодноватой придворной учтивостью.
– Пожалуйте в дом, комес Флатанелос, - сейчас я распоряжусь, чтобы вам приготовили комнату.
Леонард поклонился: трагически бледный и безмолвный.
Фома увлек Феодору через кусты на тропинку, проложенную между груш и яблонь, - эта тропка потом сливалась с широкой аллеей, подходившей к крыльцу: на этой аллее Метаксия когда-то исполнила перед
Все-таки школа Метаксии не прошла даром – московская пленница очень, очень изменилась с тех пор, как они с сестрой купили ее.
Когда они восходили на крыльцо, Феодора вдруг прошептала:
– Спасибо, что не позвал с собой детей… это было бы так неловко!
Фома остановил ее и повернул к себе.
– Ну я же все понимаю, дорогая.
На лице московитки выразился мгновенный ужас: ей представилось, что муж действительно понимает все. Хотя он догадался почти обо всем, в самом деле.
Феодора улыбнулась с усилием.
– Я скучала по вас… по тебе!
Фома с нежностью обнял ее. Он знал, что жена сейчас не лжет.
– Прошу тебя, милый, будь приветлив с нашим гостем, - глухо попросила Феодора, склонив голову. Виноватая жена - как будто она никогда не была амазонкой!
Фома приподнял голову жены за подбородок и смахнул слезу с ее щеки.
– Что с тобой, любовь моя? Конечно, я буду хорошим хозяином! И я знаю, зачем вы пригласили комеса!
Патрикий прервался.
– Разве сестра не сказала тебе, что написала мне обо всем?
Он улыбнулся.
– Спасибо. Это настоящая дипломатия.
Феодора глубоко вздохнула, точно всхлипнула, собираясь заплакать, - а потом вдруг укрепилась, как окаменела. Она взглянула на мужа с выражением, очень напомнившим ему Метаксию: светлую беспощадность ее глаз.
– Пойдем в дом, позови детей… Почему дети еще не вышли к нам? И где сын Валента и его друг?
– Я приказал им пока не говорить, - ответил патрикий. Он крепко взял жену под руку и нахмурился. – Скорее, у нас мало времени: сейчас все подойдут!
Вард восторженно вцепился в мать и засыпал вопросами, не отпуская ее отдохнуть с дороги; патрикию пришлось вмешаться, строго одернув мальчика.
Феодора обняла застенчивую Анастасию, которая тоже обрадовалась матери, но бледно, как всегда; а потом хозяйка хотела выйти на крыльцо, дождаться Магдалину с малышом.
– Я подожду их, - сказал патрикий. – Иди наверх: я уже приказал приготовить для вас баню.
Он улыбнулся.
– Метаксию я пришлю к тебе.
Феодора подумала об Аспазии и хотела спросить: не родила ли та без нее. Но Фома, конечно, даже не вспомнит сейчас, кто это такая… Или он ничего не забывал? Кто его знает?
Видя, что Феодора замерла в нерешительности, муж легонько подтолкнул ее к лестнице; он улыбался с таким же непроницаемым выражением. И тут наконец послышался шум снаружи.
– А! Они идут, - сказал хозяин дома. – И комес с ними, я уже слышу его голос!
Феодора подхватила юбку и взбежала наверх без оглядки. Патрикий горько рассмеялся, покачав головой; потом направился к дверям. Лицо его приняло прежнее выражение вежливо-холодной
ласковости.Вот сейчас он поцелуется с сестрой. А потом будет решать, где поселить дорогого гостя и куда отправить его мыться… Хотя последнее известно: конечно, Леонард Флатанелос будет мыться с хозяином!
На губах Фомы все еще цвела нежная и холодная усмешка, когда управитель – моложе прежнего, бедного старого Николая, и невосполнимо хуже – ввел в дом комеса и Метаксию с их свитой. Явился и неразлучный любовник Метаксии, которого Фома почувствовал, как привычную занозу; а последней вошла Магдалина, с Александром на руках.
Хозяин быстро подошел к кормилице и коротко расспросил ее о сыне – и румяная с холоду итальянка, широко улыбаясь своим почти беззубым ртом, заверила Фому, что его сын здоров и все эти два месяца вел себя как ангел.
Патрикий благосклонно кивнул Магдалине, которая даже присела ему, на манер дамы-католички; отворачиваясь от этой пожилой итальянки, он уверился, что кормилица была пособницей Метаксии и Феодоры в амурных делах его жены.
Хотя прежде всего, конечно, - Метаксии: именно сестра всегда была зачинщицей всего, что переворачивало его жизнь!
Тут в глубине зала послышались торопливые юношеские шаги; из столовой появился Валентов сын со своим русским евнухом. Эти двое были одеты почти одинаково, по-персидски или по-самаркандски, - и во всем повторяли манеру друг друга, как любовники; хотя, конечно, любовниками быть не могли.
Тут патрикий вдруг вспомнил, что узнал, когда только приобрел себе Феодору: услышав не от нее, конечно, а от какого-то заезжего итальянца, - что московиты у себя дома одевались похоже на персов, а в теремах Московии весьма распространилось мужеложство.
Фома, с той же улыбкой, какой одаривал комеса и Магдалину, подманил друзей рукой. Он положил обоим руки на плечи, точно собственным детям.
– Мардоний, Никита, это комес Леонард Флатанелос, стяжавший себе немеркнущую славу в империи и за ее пределами, - сказал патрикий. – Поклонитесь ему: он этого заслуживает.
Фома увидел, как на бледном лице комеса появился румянец и тут же пропал. А юноши воззрились на Флатанелоса открыв рот. Они не догадывались ни о чем, кроме того, что лежало на поверхности.
Тут Микитка вывернулся из-под руки хозяина и первым поклонился гостю с выражением почтительной серьезности.
– Я давно знаю комеса, - сказал он. – Очень рад снова видеть тебя, господин!
Фома перевел взгляд с лица Микитки на лицо гостя. Евнух, может быть, и догадывался…
Леонард улыбнулся в ответ на приветствие московита и обнял его, по-христиански коснувшись губами обеих его щек. Кажется, они были непритворно привязаны друг к другу. Фома закусил губу, все учитывая и запоминая.
Наконец он подошел к Метаксии, которая уже успела скинуть плащ на руки своему Марку; они о чем-то шептались, когда хозяин подошел. Фома отвлек сестру от любовника и тут же заключил ее в объятия.
Метаксия поцеловала его в щеку, потом в лоб. Она искренне улыбалась брату, но по ее глазам нельзя было прочесть ничего.
Фома был бы даже разочарован, если бы сестра наконец себя выдала…
Крепкая смуглая рука лакедемонянки пожала его крепкую белую. Метаксия подняла узкие черные брови, они едва заметно преломились: