Ставрос. Падение Константинополя

* Караковый – темно-гнедой с подпалинами.

* “Идущие на смерть приветствуют тебя” (лат.): знаменитая формула обращения к императору, которое произносили на арене гладиаторы перед началом сражения.

========== Глава 134 ==========

Обед, который Мелетий готовил гостям и самому себе, состоялся на другой день. Конечно, до него не допустили детей, - Варду и Анастасии послали достаточно лакомств в их комнату, чтобы брат с сестрой не жалели о том, что их не выпускают; но они не вышли бы и сами.

Умные дети Фомы Нотараса боялись – боялись уже не как дети, а как взрослые: чужих людей, от которых исходила опасность для всех.

Из взрослых же, помимо Леонарда, Феодоры и Феофано, были приглашены София с мужем и ее брат – и только: Констанция, как оказалось, сразу же почувствовала, кто принадлежит к их кругу. И она сразу же почувствовала, что Феодора к нему не принадлежит, как и муж Софии, - но даже Артемидору это было… более простительно, потому что Артемидор был грек! А Феодора скифская дикарка – пусть Констанция никогда раньше не встречалась с русами, распознать дочь племени, извечно враждебного ромеям, она смогла безошибочно.

Остальные московиты, пользуясь скрытым пока нерасположением хозяйки, смешались с людьми комеса, которых кормили и устраивали отдельно от господ. Микитка с великой радостью исчез с глаз Констанции: он горячо молился, чтобы она не поняла о нем самого главного.

Феодора уже знала от Леонарда, что в доме Гавросов трапезничали по старинному обычаю, вывезенному из Византии, как и другие пережитки языческого прошлого: на лежанках, к которым придвигались столики. Это, как говорил Мелетий, как нельзя лучше способствовало дружеству и непринужденности. Хотя благопристойность во время таких обедов, как и следовало в доме католика, соблюдалась строго.

– На самом деле, как ни забавно, христианская мораль была порождена Римом до рождения Христа, - сказал Леонард Феодоре: перед тем, как им выйти к хозяевам. – Почти все обычаи, освященные новой религией, уже существовали… интересно, много ли людей сейчас знает это или задумывается об этом?

Феодора посмотрела в карие глаза критянина, на дне которых всегда таилась печаль, даже когда он радовался от всей души. Она накрыла его сильную руку своей ладонью.

– Думаю, что мало кто задумывается, мой дорогой… и это скорее хорошо, чем плохо. В глазах народа святость обычаев должна быть неколебима. Только мы, те, кто вводит обычаи, можем спорить о них.

– А ты научилась оболваниванию толпы, - Леонард вдруг усмехнулся с какой-то гадливостью. – У Феофано? Или у Фомы Нотараса?

– Ты тоже оболваниваешь толпу, когда приходит нужда, - грустно ответила Феодора. – Но народ – не толпа, и его нужно просвещать… но очень осторожно. Аристократия летуча, скоро учится новому и забывает его ради другого нового; а народ – как земля, которая меняется медленно, но надолго сохраняет то, что присвоила себе: и порождает потом много, много плодов произведенных над нею изменений.

Она улыбнулась.

– Можно сказать, что аристократия – это мужчина-гений, вдохновитель, а народ - женщина-хранительница!

Леонард медленно кивнул.

– Пожалуй, - сказал он, оглядывая московитку с восхищенным недоверием – как всегда, когда слышал ее новые философские идеи. Ее философия мужского и женского была по-настоящему греческой - и при этом совершенно самобытной.

Вдруг став очень серьезным, Леонард стиснул обе руки жены.

– Только не делись тем, что говоришь мне, ни с кем за стенами этой комнаты.

Феодора кивнула. Она погладила Леонарда по щеке – а он перехватил и пылко поцеловал ее ладонь.

Московитка первой вышла из комнаты, критянин – за ней; немного погодя он опять поймал ее руку, не решаясь отпускать свою возлюбленную даже в доме своего друга. Хотя до сих пор верил Мелетию.

Скорее всего, Леонард был в этом прав…

Они вышли в просторную столовую, убранную пурпурными с серебром драпировками: цвет крови, цвет славы, без крови немыслимой. Колонны, подпиравшие потолок, были увиты зеленью. Занавески были слегка раздвинуты, и солнце лилось в окна, но не слишком щедро; и большая люстра во много свеч, свисавшая с потолка посреди комнаты, сейчас не горела. При таком освещении оставалось достаточно тени для тех, кто желал уйти в тень. Кушетки, застеленные тонкими голубыми шерстяными покрывалами, были расставлены свободно, больше вдоль стен; имелось и несколько жестких стульев и кресел: для тех, кто желал соблюсти строгость во всем.

– Но ведь вы далеки от пустого формализма и всего показного, не так ли, госпожа? – улыбаясь, спросил Мелетий Феодору: пристально глядя на нее. – Сказано: Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно*.

– Совершенно согласна, - ответила московитка; она немного покраснела, но потом свободно опустилась на кушетку напротив ложа мужа, прямо и свободно посмотрев на хозяина. Мелетий слегка улыбнулся и склонил голову; потом резко хлопнул в ладоши, приказывая разносить кушанья и вина. Посмотрел на Феофано, возлежавшую в тени у стены с видом утомленной Клеопатры: гречанка, опустив подведенные черным глаза, накручивала на палец прядь черных с серебром волос. На ней было темное платье, отличавшееся от будничного только серебряной узорной окантовкой рукавов и ворота; и тяжелые серьги покачивались в ушах. София, как и ее брат, предпочла устроиться в кресле – они сразу отделились этим от других, но и без того не могли бы скрыть своих отличий. Артемидор занял простой стул.

Впрочем, в кресле сидела и хозяйка – Констанция: ее невозможно было представить возлежащей на манер греческого философа или патриция, потакающего всем своим прихотям. И Констанция распоряжалась слугами со своего места – почти незаметными поворотами головы, движениями бровей, жестами. Хозяин же предпочитал гулять между ложами сам – и каждого гостя по очереди оделял более глубоким и длительным вниманием, чем его супруга.

Мелетий Гаврос наконец подошел к Феофано, к которой исподволь присматривался с самого начала. Он склонился к ней.

– Могу я узнать, почему ты в темном платье, госпожа? Или этот вопрос слишком нескромен?

Наверное, Мелетий рассчитывал застать лакедемонянку врасплох; Феофано быстро подняла голову, но не казалась растерянной. Помедлив, она ответила:

– Я в трауре, господин Мелетий.

– По муже? – живо спросил Мелетий, который прекрасно помнил, как давно скончался Лев Аммоний.

– По моей прошлой жизни… по прошлом, - ответила гостья; и более ничего не прибавила.

Тут Леонард быстро склонился к Мелетию со своего ложа.

– Я просил бы тебя, мой добрый друг, не пытаться занять госпожу Метаксию разговором. Ее сердечная рана… из тех, что не излечиваются временем.

Констанция при этих словах, забыв о своей неприступности, обернулась к говорящим всем корпусом: она слушала, вцепившись в подлокотники.

– Что же случилось у госпожи Калокир? – спросил Мелетий: всем видом являя готовность соболезновать.

– В Византии она лишилась не только мужа и имения своих предков, но и двоих сыновей, - ответил комес.