Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
В городе, названия которого ни мать, ни сын не знали, они остановились в ночлежке, в какую, казалось, стыдно было даже заглянуть госпоже, подобной Феофано. Но там им дали воду – много воды, которую натаскали в верхние комнаты и нагрели, не жалея слуг и дров. А Феофано дала московитам из своих запасов душистое мыло, масло для смягчения кожи, травы, чтобы придать воде аромат, и благовония. Одежда на смену для обоих у нее тоже нашлась.
Когда мать вымылась и переоделась, Микитка ее не узнал. Платье на ней было длинное и широкое, как прежде, но лежало как-то
Это была уже не прежняя мать, не ключница бояр Ошаниных, а госпожа, которой Микитка и имени не мог подобрать: не то итальянка, не то гречанка, немолодая, но еще красивая, лукавая и сильная.
Как будто здесь, у ромеев, пройдя такие страдания, Евдокия Хрисанфовна заново нащупала себя под своим вдовьим платком и заново обрела…
– А ты, оказывается, красивая, - сказала Феофано, тоже изумленная этим преображением. Она говорила по-русски, и ей по-русски же следовало бы назвать пленницу по имени-отчеству: но это было невозможно. Евдокия Хрисанфовна улыбнулась и низко поклонилась, коснувшись рукой пола.
– Твоими заботами да Божьей милостью…
Микитка посмотрел на Феофано и тревожно улыбнулся ей; гречанка улыбнулась и успокаивающе кивнула в ответ. Пока мать занималась собой, Феофано занималась Микиткой, смазав целебной мазью все его синяки и проверив, нет ли повреждений похуже. Одежду ему подобрали такую, что даже материнский глаз ничего не разглядит.
Они переночевали в этой гостинице – где спали воины, Микитка так и не узнал, - а потом двинулись дальше. Никто их не преследовал: никто, казалось, до этих самых пор даже не догадывался, что они преступники.
Или обитателям Большого дворца и всем жителям Города стало уже не до того…
Через несколько дней, – добираясь томительно, утомительно, но без проволочек и опасностей, - ромеи и московиты оказались в тихом сельском уголке. Уже давно была осень, но по Византии она никогда не ударяла так, как по Московии, не заставляла вооружаться, точно против сильного врага.
Евдокия Хрисанфовна, казалось, блаженствовала. Привыкнув к жизни в смертельной опасности, она научилась пользоваться минутами покоя. Феофано теперь посматривала на нее с одобрением – и едва ли не восхищением.
– Это все твоя земля? – спросила ее ключница, когда они вдвоем с хозяйкой прогуливались между полей. Пахло кипарисом и сосной – целебный аромат доносился из рощи; зеленые миртовые кусты, растущие у дорожки, усыпали белые цветы. Феофано остановилась и нагнулась, чтобы сорвать цветок. Понюхала, потом хотела воткнуть в волосы, но дальше так и понесла, покоя белую пушистую звезду в руках.
– Мы сплетаем из миртовых веток свадебные венки, - сказала она московитке, взглянув на нее и тут же отвернувшись. Феофано вздохнула. – Сплетали его и мне… Это земля моего мужа Льва Аммония, доставшаяся мне после его смерти. Он командовал войсками василевса… далеко отсюда, сражался с турками. Теперь земля, где он погиб, турецкая.
– Я тоже вдова, хоть и не военного человека, - сказала Евдокия Хрисанфовна. Лицо ее немного
омрачилось.Потом она спросила:
– Что же, это вся твоя земля? От родителей тебе ничего не осталось?
Гречанка остановилась, и Евдокия Хрисанфовна с ней.
– Ты много спрашиваешь, - сказала Феофано; и Евдокия Хрисанфовна услышала угрозу. Московитка потупилась.
– И в самом деле, распустила язык… Прости.
Обе женщины помолчали. Потом Евдокия Хрисанфовна подняла глаза.
– Я только подумала, госпожа, уж не гневись… сколько войска можно на таких просторах, да на такой доброй земле прокормить. Это не чета Царьграду, где порядку нет, воды нет, а скоро и хлеба не станет, - сказала она. – А если еще и вотчину прибавить…
Феофано долго смотрела ей в лицо. Улыбаться она не могла. Евдокия Хрисанфовна глядела все так же ясно, просто.
Потом лицо ключницы помрачнело, у сухого рта появились складки:
– Ты совсем не спешишь. Уж доводи дело до конца! Чего ты сейчас дожидаешься?
– Здесь спешить нельзя, нужно думать, - ответила гречанка, поняв, что таить больше нечего. – Нужно уметь действовать тогда, когда приходит минута!
Она хотела приказать русской рабыне, чтобы та молчала под угрозой смерти сына и своей, - но поняла, что ничего нового для Евдокии Хрисанфовны не скажет. Метаксия Калокир вдруг подумала, ощутила всем существом, как ненавидит тавроскифов.
– Иди в дом, - отрывисто приказала патрикия. – И держи там своего мальчишку, чтобы носа не высовывал!
Евдокия Хрисанфовна поклонилась и быстро удалилась. Метаксия проводила ее взглядом, потом застонала и схватилась за лоб.
– Мало на мою голову! – пробормотала гречанка. – Когда о стольких вещах нужно думать… Этим варварам и не снилось!
Метаксия быстро пошла в дом следом за московиткой, и бормотала себе под нос такое, что если бы Евдокия Хрисанфовна услышала – ужаснулась бы:
– Где же он, где…
Феодора долго обнимала своего господина; вернее, не столько она обнимала, сколько он сжимал ее в объятиях, до боли. Потом посмотрел в глаза.
– Ты здорова. Как я рад…
Он многое сказал ей в письме, и испытывал облегчение, что этого уже не надо говорить в лицо. Фома, наверное, не смог бы.
Они пошли в дом, обнявшись. Там Феодора приказала подать господину умыться – и вина. Когда он сел, она села рядом на подлокотник кресла, поглаживая его руку.
– Ты не успел…
Он покачал головой, не встречаясь с ней взглядом.
– Но если ты увиделся с ней, - с внезапной суровостью сказала славянка, - не может быть, чтобы она не дрогнула! Ведь она любит тебя, и она очень умна, какая бы обида ни затуманила ей разум!
Фома кивнул.
– Она дрогнула, Феодора. Она изменила своему… и нашему прежнему плану, - ответил патрикий. – Ведь ты знаешь, что василевс остался жив, - моя искусная Метаксия сумела обратить государственное преступление во зло нашим давним врагам: и сейчас греки поднимутся против итальянцев, даже если этого не сделает сам император, который, к тому же, болен и ослаблен. Когда-то мы с моей сестрой единодушно считали, что быть под властью папской тиары ничуть не лучше, чем под властью чалмы!