Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– А мне ты помощь не окажешь? – улыбаясь, спросил патрикий.
– Ты же не ранен, - сказала она.
Феодора была совсем не расположена шутить. И не могла шутить, видя столько крови, боли и смертей вокруг.
– Я думала, что мы теперь ничего не можем узнать о том, кто были эти люди… и кто их послал, - сумрачно сказала она.
Патрикий поймал ее за подбородок и встретился с ней взглядом.
– Вот как?
Теперь он тоже больше не улыбался.
– Ты понимаешь, что ты предложила? Я умею пытать людей, но не думаю, что ты пожелала бы это видеть.
– Ты умеешь?..
На
– Ну конечно, - сказала Феодора.
И тут ее лицо стало белым как бумага, и патрикий едва успел подхватить свою подругу, прежде чем она свалилась без чувств среди мертвых. Послав к дьяволу всех остальных, он на руках внес ее в повозку и уложил. Брызнул Феодоре в лицо водой, похлопал по щекам; и тогда она пришла в себя.
– Ты слишком нежна для всего этого, - сказал он. – Женщине не следует наблюдать такие зрелища.
– А что же ей делать, когда надо помогать мужчинам?
Феодора нахмурилась и села. Потом посмотрела Нотарасу в глаза.
– Метаксия еще в Константинополе, во дворце, рассказывала мне о боях гладиаторов в языческом Риме, - сказала московитка. – Я бы никогда не поверила, если бы не слышала этого от нее… и не знала ее… и не видела вашей жизни и обычаев. В римских цирках самые благородные и тонко воспитанные женщины следили за каждым движением меча и приветствовали судороги умирающих рабов. Женщины одним небрежным жестом обрекали их на смерть. Они пировали и шутили среди крови и агонии.
– Это было ужасно, - сказал патрикий после долгого молчания. – Это больше никогда не повторится.
У него сделалось такое лицо, точно он вдруг увидел Метаксию среди зрительниц в древнем римском цирке. Ее легко можно было представить обрекающей гладиаторов на смерть…
– Это больше никогда не повторится, - прошептал Нотарас.
Феодора кивнула.
– Твоя правда, - сказала она. – Потому что когда не станет Рима, некому будет и повторять…
Турецкие трупы, которых насчитали четыре, оставили посреди дороги – алый плащ патрикия прикрыл предводителя, одетого богаче всех: того самого, который пытался похитить Феодору. Воины осмотрели убитых, но не узнали о них больше ничего.
– На всех, кого мы видели, добротное платье, даже доспехи, - говорил Нотарас внимательно слушавшей наложнице, когда они опять тронулись в путь. – У главаря был испанский клинок. Кони отличные… из тех, что разбойники оставили нам, я повелел всех взять с собой, а кто из турок удрал, удрали быстрее ветра. Что это значит, как ты думаешь?
– Что не нужда заставила их напасть на нас, - сведя темные брови, ответила Феодора.
Патрикий кивнул.
– Турки - дикари, - сказал он. – Они плохо актерствуют… всеми своими изящными искусствами они обязаны нам, но до нас им далеко. Им даже не хватило способностей притвориться нищими разбойниками.
– А может, они и не желали, - сказала Феодора.
Он кивнул.
– Может, эти люди Урхана желали захватить нас не скрываясь и получить выкуп куда больше всего нашего поезда, - сказал ромей. – Например, взяв в плен меня, получить власть над моей сестрой и моими друзьями – и так пробиться к трону, если не выйдет иначе… У нас еще есть честь и верность… Или они мстили
Метаксии. У принца много шпионов.Феодора взяла его за руку.
– Сейчас нам все равно этого не понять.
Фома вдруг вздохнул и склонил голову к ней на плечо. Утомление одолевало его порою неожиданно, иногда даже пугая ее.
– Давай отдохнем, - сказал он. – Пусть дьявол заберет их всех… всех, кроме тебя.
И он в самом деле скоро уснул, лежа у нее на плече и колыхая теплым дыханием ее волосы, – после всего, что они оставили позади.
Феодора закрыла глаза, но не могла уснуть – она видела перед собой тех, кого они оставили спать на дороге и в поле. Для двоих своих павших вырыли могилы – она первая предложила это, и обрадовалась, когда ее горячо поддержали.
Кто сейчас в последнем Риме раб, кто господин… кто свой, кто чужой?
Во рту у нее все еще стоял мерзкий вкус турецкой крови, хотя она выпила с тех пор и воды, и вина.
Феодора прильнула к своему покровителю, своему возлюбленному, и наконец задремала рядом с ним – они спали, убаюканные стуком колес, точно брат и сестра, невинные дети в общей колыбели.
Больше с ними в пути ничего не приключилось – и хотя Фома не показывал страха, он высказал Феодоре опасения, что второго такого нападения они не отобьют. Раненые все еще не оправились, и у них не на два человека, а намного больше убавилось силы…
– Ничего, - утешила славянка, - Бог милует, дважды не бьет…
Ромей громко засмеялся, услышав ее слова.
– Это ваша поговорка?
Феодора, смеясь, мотнула головой.
– Я это сама придумала…
– Звучит очень по-русски - а почему, не знаю, - сказал Фома, глядя на нее влюбленными глазами.
Феодора вдруг перестала улыбаться.
– Потому, что вы всех учите, что Бог есть любовь, и сами давно уже не верите в свои слова, - ответила она. – Ну а мы не учим… мы знаем, что Бог нас и тогда любит, когда бьет!
Патрикий тоже больше не улыбался. Он смотрел на нее так, что Феодоре вдруг захотелось спрятаться от этого взгляда, как от слишком жаркого солнца.
– Я велю отлить твое изображение в бронзе и золоте, и ты украсишь Августейон, - сказал он.
Они приехали к Константину благополучно. Наследник в это время жил в морейском городе Короне, что находился под властью итальянцев, но вовсе еще не пришел в упадок. Наоборот: Феодора только сейчас начала замечать в итальянском искусстве и моде особую прелесть, новую и яркую, брызжущую жизнью, несвойственную более сдержанному греческому искусству, которое умирало с достоинством.
Но ее куда больше влекла древняя прелесть Восточного Рима. Над Константинополем еще, казалось, витали тени старых и прекрасных богов-хранителей, безжалостно изгнанных католической церковью. Греческая же церковь была мягче, сердечнее, несмотря на все двоедушие и жестокость самих гречин. “Главное то, что остается после людей”, - вдруг подумала Феодора.
Впрочем, Корон был прекрасен и новым, и старым искусством. Белые виллы хозяев города окружали сады, своим природным буйством подчеркивающие их рукотворное величие и вместе с тем достойно укрывающие от любопытных глаз частную жизнь господ.