Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Марк вздрогнул, как будто не знал, что госпожа имеет склонность к женщинам. Потом засмеялся. Он один принимает ее как есть – и любит все, что есть в ней!
– Но ведь ты свободна сейчас, - сказал он Феофано.
Та, смеясь, покачала головой.
– Нет, любовь моя, - женщины никогда не бывают свободны. На их плечах всегда тяжелый, тяжелый груз: на их плечах лежат мужчины… Даже если это не мужья… И мы всегда боимся сделать шаг.
Марк подобрался к ней - и вдруг схватил, упав в траву и подняв госпожу высоко в воздух. Он держал ее, как будто она вовсе ничего не весила. Василисса хохотала и брыкалась.
–
– Пусти! – крикнула она.
Марк разжал руки, и Феофано упала на него. Они обнялись и стали целоваться, смеясь и задыхаясь.
Потом упали рядом, держась за руки. Василисса все еще улыбалась.
– И все-таки я не желаю другой доли… и никому не отдам моего бремени, - пробормотала она.
Марк перестал улыбаться. Он это знал.
Эскувит пожал госпоже руку.
– Иди, сними доспехи и поспи, - сказал он. – Я тебя постерегу.
Феофано взглянула на него – и не возразила ни словом.
– Хорошо, только обещай, что ляжешь спать, как только тебя сменят, - приказала она.
Марк с улыбкой кивнул. Сейчас он не чувствовал никакой усталости – он бы померился силой с богами и поборол их. Вот только взять в жены хотел только одну смертную женщину, рядом с которой меркли все богини.
Феофано ушла в палатку, которую для нее раскинули слуги. Они тоже на что-то годились.
Марк остался размышлять, сидя у входа в палатку. Он мог размышлять и караулить сразу, в полной готовности, – это не получится ни у одной женщины.
Марк думал о том, куда им направиться дальше, - и так ли разумен был приказ отступить в Мистру. Не лихачество ли это, в котором госпожа вечно обвиняет мужчин? Еще не поздно передумать и направиться в любой из городов Мореи, которые им пока еще подвластны. В конце концов, жизнь госпожи намного дороже, чем быстрота сообщения с шпионами и слугами.
И большая власть ушла из ее рук – теперь ей останется только поддерживать те связи, которые она имеет. Хотя Марк не мог сказать, сколько власти на самом деле осталось в ее связях, - это знала только Феофано, которое многое от него таила. Сейчас будет достаточно дернуть за одну только нить, чтобы рухнул весь Рим, державшийся до сих пор бог весть на чем.
Когда госпожа проснулась, Марк сумел убедить ее направиться в Корон. Остальные присоединятся к ним позднее: Феофано бежала из Города самая первая, чтобы слуги, если успеют, перехватили и принесли ей последние вести о Константине.
Феодора ехала в повозке, волей-неволей, - патрикий в свите своего государя. А ее одиночество скрашивали Аспазия и Олимп. Только с ним Феодора могла поговорить содержательно: удивительно, насколько быстро ей стало скучно с простыми людьми, насколько быстро она, дворовая девушка московской боярыни, приобщилась к жизни византийских аристократов и стала разделять то, что волновало их.
Феодоре казалось, что ребенок в ее животе толкает ее к этому, побуждает учиться больше, больше. Когда к ней вернулся возлюбленный, вернулось и вдохновение: Феодора написала несколько больших сочинений, которые сейчас везла с собой, вместе со статуей, которую переправляли в обозе. Она воспротивилась было этому, забеспокоившись, что статуя
замедлит передвижение армии; в ответ патрикий засмеялся и сказал, что Феодора не имеет представления, с какой пышностью путешествовали римские императоры и сколько всего перевозили с собой.И несметное число рабов для развлечения…
Феодоре казалось, что она повисла в воздухе вместе с Новым Римом, - повисла между двух миров, один из которых отторг ее, а другой никак не мог принять.
– Что ты будешь делать, Олимп, когда турки возьмут Константинополь? – спросила она художника.
В самом деле: что скажет ей скульптор, а не воин?
– Я погибну, сражаясь на его стенах, - с улыбкой ответил старый грек. Феодора вздрогнула и схватилась за живот.
– Я не хочу, чтобы ты погиб!
– Только если велит долг и случай, - успокоил ее Олимп, наклонившись к госпоже и пожав ей локоть. – Но я думаю, что останусь жить… вместе с тем, что уцелеет от Византии. А кое-что уцелеет. Ты не зря училась, госпожа. И твой сын не станет мусульманином.
– Скорее я умру вместе с ним, чем допущу такое, - сказала славянка.
Они помолчали, слушая перестук колес и дробот копыт, – всадники, всадники со всех сторон: конники Константина, которые почти все падут в предстоящих боях. Зачем воспитывать таких отважных мужчин, чтобы они гибли?
– Мужчина, который не готов погибнуть, - не мужчина, - сурово сказал Олимп, догадавшись, о чем она думает. – Мы всегда ваши защитники. И в вас мы обретаем свое бессмертие.
Феодора закрыла глаза и почувствовала себя богиней, обремененной вечностью, - богиней, которой нельзя играть, нельзя ошибаться, а можно только служить идеалом. Дети наиграются в убийство и прибегут к ней, уткнувшись в ее колени, потому что только в ней смогут обрести бессмертие…
– Иногда я спрашивала Фому – о чем ты думаешь? – сказала московитка, не открывая глаз. – Он говорил: ни о чем. Я не верила, так не может быть… Мой любовник, отец моего ребенка смотрел на меня так, как будто видит в первый раз! А я думаю о нем и о нашей жизни всегда, всегда…
Олимп засмеялся, как будто то, о чем говорила госпожа, было ему очень знакомо.
– Это и значит хранить очаг, - сказал художник. – Ты всегда будешь помнить все, что должна, - и это прекрасно, это великий дар и преимущество женщин. Ты теперь одна из Матерей Рима*.
Он смотрел на нее очень серьезно – как будто все, что вложили в нее против ее воли, она обязана была сохранить.
– Я и Феофано, - прошептала Феодора.
В ответ художник поцеловал ей руку, не отрывая глаз от ее лица.
* Волчица, вскормившая легендарных Ромула и Рема, – покровительница Рима; также Матерью Рима может называться весталка Рея Сильвия, их мать.
========== Глава 35 ==========
Проявив волю однажды, в самом важном деле, Феодора опять уступила право решать за себя мужчинам. Иногда она сильно досадовала на свое положение: хотя ни за что не поменялась бы местами с бездетной, праздной, женщиной, не ощутившей биения жизни в себе, беременность сковывала ее по рукам и ногам. И потом – сколько еще лет она сама будет слаба, как малое дитя, трепеща за эту новую жизнь?