Ставрос. Падение Константинополя

Ужасную императрицу Феофано прежде звали Анастасией…

Феодора ощутила прикосновение к плечу, и с удовольствием приникла к отцу своего ребенка. Он поцеловал ее, как целовал Варда.

– Мы поженимся через два месяца, когда ты окрепнешь, - прошептал патрикий.

Феодора посмотрела на него и увидела лукавый блеск в серых глазах. Два месяца – это был обычный срок, который супруги назначали себе, чтобы роженица восстановила силы и снова смогла отдаваться мужу.

Феодора нахмурилась.

– Хорошо.

Она как-то повзрослела и посуровела, став матерью, - и обрела еще большее сходство с Метаксией, перед которой Фома робел. Он просительно улыбнулся, глядя на возлюбленную.

– Когда ты будешь готова – ты мне скажешь.

Феодора царственно кивнула.

Потом встала и оправила свою белую льняную рубашку, верхнюю распашную одежду из шелка, затканного золотом, - нижний край этого бесценного платья волочился по полу, для большей представительности, и уже загрязнился.

– Мне пора проведать ребенка.

Она пошла вперед, и патрикий – следом; он нагнал ее только в багряном коридоре, ведущем в гинекей, и взял за руку. Феодора обернулась к нему – сейчас она убирала волосы в простой узел, без кос, завивки и украшений.

– Если следующей будет дочь, я назову ее Анастасией. Это по-гречески значит “воскресение”.

Фома рассмеялся и крепко обнял ее.

– Нет, следующим будет Фома, - проворковал он. – Потому что теперь я еще больше люблю тебя.

– Неверующий, - засмеялась Феодора.

Евдокия Хрисанфовна стала женой старшего над русскими этериотами раньше, чем под венец пошла Феодора, - но позже, чем та думала. К этому времени обе русские подопечные Евдокии Хрисанфовны, жившие с воинами без брака, - и Елена, и Ольга, -были на сносях. Требовался врач или повитуха – могли бы позвать лекаря, который принимал роды у Фаусты, одной из “грецких жен”, но ему сказать боялись, как и самой Фаусте.

– Что ж, придется друг другу помогать родить, - весело сказала Евдокия Хрисанфовна. – Привыкать, что ли?

И она дала согласие Ярославу Игоревичу пойти с ним в храм.

Тот обрадовался, крепко обнял ее и поцеловал; а потом сказал с тревогой, взяв свою суженую за руки:

– Дунюшка, но если мы в церковь пойдем – придется себя обнаружить! Тогда хоть и лекаря позвать…

– Там увидим, - сказала ключница. – Может, еще и лучше придумаем.

И они пошли вместе с сыном Микиткой и товарищами-этериотами в Святую Софию, и объявили о своем намерении священнику. Этот старый человек имел благородный вид – но самые большие злодеи у греков зачастую имели вид наиблагороднейший.

Однако теперь московитам было не выбирать - и не отступать. Их обвенчали, и вечером в караульной по-семейному, радостно и шумно, отпраздновали это событие: с вином, пирогами и плодами, которые еще мог предложить своим защитникам опустошенный Константинополь.

Ночью молодым дали уединиться – и оба утешились, натешились за все время, проведенное в воздержании. Это был крепкий союз – из тех, которые заключаются быстро и на многие годы, как будто волею провидения.

А потом вдруг мать, ее нового мужа и товарищей выручил Микитка.

– Мать, отец, нам больше нельзя так жить, - сказал он молодым - когда на другое утро все собрались за столом, за которым доедали остатки от пиршества. – Мы ведь не рабы больше – и никогда уже рабами не будем! Так пойдем, объявим о себе государю! Я…

Он остановился, как будто пораженный неожиданной мыслью, - его серые глаза засияли; и Микитка закончил:

– Я попрошусь в евнухи к Константину!

“Обещаю, что ты войдешь в покои императора… станешь большим человеком… а я не забываю своих обещаний”, - прозвучал в его голове голос Феофано.

Евдокия Хрисанфовна побледнела от таких слов; встала, хотя муж удерживал ее:

– Микитушка, что ты говоришь?

Микитка тряхнул русыми кудрями и встал тоже.

– А что тут такого? Здесь евнухи большие люди… вы сами разве не видели? – сказал он, кивнув на окно караульной, в сторону дворца, где еще совсем недавно красовалась на колу голова постельничего Луки.

– Нынешний император знает, что мы не таковы, как тот разбойник! – закончил Микитка, стукнув ладонью по столу, покрытому старой льняной скатеркой.- Меня бы еще Иоанн к себе приблизил, если бы не он!

Ярослав Игоревич посмотрел на жену.

– А ведь он хорошо сказал, Дуня, - произнес начальник этериотов, погладив бороду. – Пусть попытает себя! Если сумеет, всех нас обелит!

Евдокия Хрисанфовна взглянула на Микитку.

– Попробуй, сынок, - сказала она.

Так Феодора снова встретилась в Большом дворце с Микиткой.

* Ориг. “”.

========== Глава 38 ==========

Феодора как раз сидела у одной из придворных женщин, приближенных императрицы, и хвасталась своим сыном – а та восторгалась, казалось, неподдельно. И в самом деле: Вард был крепкий и красивый ребенок, самые красивые дети зачастую получались от смешения разных кровей.

Потом Феодора раскланялась с гречанкой и, взяв свое сокровище, покинула комнату, намереваясь вернуться в спальню. А когда она очутилась в коридоре с позолоченными стенами, в которых высветилось ее преображенное в золоте лицо, - ее и сына, - ей показалось, что она опять очутилась в своем прошлом.

По коридору шел юноша-скопец… нет, не мальчик: теперь уже юноша, который очень возмужал за протекший год, несмотря на свое увечье.

Феодора прижала к себе Варда и твердо окликнула Микитку.

Нет: она не станет прятать глаза – вернулся же во дворец он, Микитка, и вернулся, несомненно, своею волей!

Феодора подошла к юноше, улыбаясь, - а темные глаза ее недобро блестели.

– Здравствуй, Никита, - сказала она. – Какими судьбами ты здесь?

Микитка поднял голову – серые глаза взглянули в карие. Он не улыбнулся, не усмехнулся: еще бы он посмел усмехнуться!

– Это твой сын? – спросил евнух.

– Мой, - подтвердила Феодора, погладив щечку ребенка.

Тут Микитка улыбнулся – слабо, как улыбаются люди, скрывая от всех большое домашнее горе.