Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Но так же невольно слабы, трепеща за эту жизнь, исполнены благоговения становились и мужчины, поддерживавшие будущую мать. Феодора вдруг поняла, почему любит своего патрикия и не любит простых воинов, хотя те куда честнее и готовы сложить за свою немудрящую правду голову: те, кто готов был сам сложить голову, куда меньше ценили чужие жизни, чем осмотрительные, несмелые образованные люди, составлявшие цвет византийского общества.
Когда они входили в Константинополь, ей велели сидеть и не высовываться: Феодора отодвинула занавеску - и без всяких объяснений поняла, почему, увидев множество оборванных, почерневших
Феодора поспешно задернула занавеску, желтый шелк на серебряном пруте, и откинулась в угол, лелея свой живот. Она представила себе, сколько беременных женщин могло погибнуть в такой давке, и, вздрогнув, перекрестилась сразу за все эти души.
Олимп подсел к ней и взял за руку: она знала, что, случись какая-то беда, старик ее не защитит, но близость друга успокаивала.
– Они ему радуются, госпожа, - сказал Олимп. – Константина встречают гораздо лучше, чем мы могли ожидать.
Феодора кивнула, хотя не понимала, как Олимп отличил радость от ярости в долетавших до них криках. Московитка протянула свободную руку к той, что взял художник, и погладила кинжал, который надежно держали узкие шелковые рукава ее верхней и нижней туник. Шелк хорош еще и тем, что не может уцепиться вошь: насекомые наверняка кишмя кишат под платьями константинопольской бедноты, как и благочестивых католиков.*
И враги едва ли заподозрят какую-то опасность в беременной женщине…
Если понадобится защитить себя и дитя, она перережет горло кому угодно.
– Не сомневаюсь, но лучше, чтобы этого никогда не происходило, - мрачно заметил Олимп: и Феодора поняла, что бормочет вслух. – Женщина, попробовавшая крови, становится хуже мужчины-убийцы! – предупредил художник.
Феодора выпрямилась.
– Но почему? – воскликнула она с изумлением и негодованием. – Почему вам такое предпочтение?
Олимп рассмеялся.
– Предпочтение ли? Мужчина делает – и забывает, отторгает; женщина делает – и сохраняет сотворенное в себе… здесь.
Скульптор положил ей руку на живот, но этот жест сейчас совсем не казался бесцеремонным.
– Женщина может стать воином, - сказал он. – Но только тогда, когда она начинает забывать и отторгать, подобно мужчине, то есть обедняет себя…
– Война меняет и уродует всех, - прошептала Феодора.
– Но мужчины для нее созданы, а женщины нет, - сказал Олимп.
Они вдруг почувствовали, что стоят – точно островок посреди бушующего океана. Их оставили здесь до дальнейших распоряжений патрикия или других господ. Аспазия совсем забилась в угол, куда дальше уязвимой госпожи: так что в ворохе покрывал и меховых одеял виднелись только рыжая челка и нос.
Феодора вдруг разгневалась.
– Удивительно, что о воинском призвании мужчин мне рассказывает скульптор, который никогда не оскользался в грязи и крови, не видел сражений! Хуже всего… высокопоставленные люди искусства, болтуны!..
Олимп склонился к ней и сжал ее плечо:
– Успокойся – успокойся.
Он нисколько не рассердился, только тревожился за нее. Феодора фыркнула и опять потянулась к занавеске: если их сейчас не выпустят, она вылезет сама.
Но тут открылась дверь, на ковровый пол лег квадрат ослепительного
света, и на пороге возник Фома Нотарас, подобный Фебу. Феодора почти успела забыть, как он хорош. Патрикий улыбался.– Любовь моя, ты можешь выходить.
Он не посмотрел ни на кого больше в повозке – и Феодора тоже. Она встала и взяла патрикия за галантно поданную руку.
Они вышли на улицу, на камни мостовой, - и над Феодорой опять раскинулся Город, в который она почти не надеялась вернуться. Вокруг них толклось много людей, которые шумели, занимаясь своими делами; но Феодоре ее спутники и защитники сейчас показались ничтожными.
Необъятная красная София, увенчанная горящим на солнце крестом, опять осеняла их, довлела над всеми чувствами. Золотые ворота; огромные колонны, носящие немеркнущие древние имена… Большой дворец… Большой цирк…
Патрикий обнял ее за плечи.
– Я говорил тебе, что мы вернемся, - и вот мы опять здесь.
Феодора засмеялась, как будто свершилось чудо, и обняла его обеими руками за талию. Море, солнечные отблески которого попадали им в глаза, подарило миру перл, сияющий среди городов. Казалось, только теперь Феодора смогла вполне оценить Константинополь.
Конечно – она впервые взглянула на него глазами образованной ценительницы, аристократки. Насколько же убог взор темного человека!
– Куда нам теперь? – спросила московитка. – Во дворец?
Фома засмеялся, и впервые за этот разговор в его бледном лице выказалось что-то хищное.
– Нет, дорогая, сейчас не все так просто. Мы уже не дома.
Он прижал ее к себе и набросил свой алый плащ. Феодоре показалось, что он так сделал, потому что на них смотрели и видели.
– Сейчас я отведу тебя в тот дом, где всегда останавливался, приезжая в Константинополь… мы там поселимся вместе, - сказал патрикий. Его выразительные серые глаза сделались ледяными и отстраненными. – Пока не выясним, что там готовили нашему государю в кухнях Большого дворца.
Феодора кивнула: ей было почти ничего не понятно, и, вместе с тем, понятно очень много. Господин взял ее под руку.
– Ты ведь хочешь прогуляться со мной? Я понимаю, как ты соскучилась по свежему воздуху.
Он как-то брезгливо улыбнулся.
– Весной в Царьграде еще не так смердит, как летом.
Феодора засмеялась; но тут же осеклась. Она вдруг оглянулась на повозку и уперлась.
– А как же Аспазия и Олимп?
Фома поморщился и нетерпеливо потянул ее прочь.
– Вылезут и догонят нас. Куда они денутся!
Ей уже не хватало Олимпа, неразлучного спутника в дороге и умного друга, но сейчас Феодора предпочла промолчать.
Они медленно пошли вперед, среди пеших слуг, разбиравших поклажу, и конных воинов, и все одинаково давали им дорогу. Фома иногда кивал и улыбался, но ни разу не поклонился.
“Он теперь в силе, - подумала Феодора, и ее приятно защекотало это чувство.
– Он в силе, потому что при Константине… фаворит… осведомитель”.
Как бы то ни было, Феодора наслаждалась прогулкой: особенно когда высмотрела, что Аспазия и Олимп идут следом, и повозка катит тоже. Впрочем, ни слуги, ни возница не приближались, позволяя хозяевам оставаться наедине. Фома посматривал по сторонам, словно предупреждая нападки черни, - но никто из простолюдинов не осмелился даже подать голос, не то что тронуть их.