Степан Разин. 2

— А кто двором патриаршим заведует? — спросил я, зная ответ.

— Так, э-э-э, Паисий Лигарид — епископ.

— А не дохрена ему чести? — спросил я с сарказмом. — Какой он, мля, епископ? Низложенный же!

— Там ещё монастырский приказ, где Иван Андреевич Хилков старшим судьёй. С этого монастырского приказа и пошла у государя распря с Никоном. Не хотел патриарх, чтобы сей приказ с земель доходы собирал.

— Да, бог с ним, с этим приказом. Все ждут продолжения банкета?

— Чего? — не понял «юмора» воевода.

— Ну, собрания, значит.

— Ждут.

— А Никон сейчас где?

— В своём Воскресенском монастыре, вестимо, под надзором стрельцов.

— Так ему! — усмехнулся я, но по мне, несмотря на жар парилки, пробежала дрожь.

Мне вдруг показалось, что всё, что я затеял, надо было затевать по-иному.

— Зря я с Никоном не общался, — подумал я. — Надо было с ним «кашу варить». Видишь, оказывается, он противником новин сделался. Понял, что киевские и греческие книги литинянством пахнут!

— Объединение Московии с Киевской Русью — цель великая, никто не спорит, — сказал я, -но ведь и воссоединение не получилось полным. Не дали шведы захватить Малороссию. Только левый берег Днепра и остался под Московией. И стоило ли ради этого книги переписывать? И так бы Киевские митрополиты под нашего патриарха от польских ксендзов ушли.

— Задурили твои братья-казаки Борису Морозову голову. Он тогда и убедил государя пойти войной на Польшу. А сейчас только Северская Новоросия и осталась. А ведь до моря Балтов, было дело, дошли.

— Надо вовремя останавливаться, когда в азартные игры играешь, — пробормотал я.

— То так, то так, — проговорил, вздыхая воевода. — А вот хотел тебя спросить, как ты разминулся с патриархами? Они же тоже в Астрахани были, когда и ты там должон был быть. Они ведь через Шамаху шли до Астрахани, потом в Царицын и толко в Симбирске пересели на подводы и поехали посуху. Сейчас

— Да? — искренне удивился я. — Надо же! А когда они были в Царицыне?

— В Царицыне не знаю, а в Симбирск они прибыли шестнадцатого сентября. Государь говорил. Тут письмо от них читал.

— А-а-а… В это время я только тронулся в путь и потратил на него почти месяц.

Воевода изумлённо покрутил головой.

— Ладные у тебя струги, Степан Тимофеевич. Ветер, писали патриархи, всё время встречный дул. А ты супротив ветра быстрее их прошёл. Кудесник ты, Степан Тимофеевич.

После долгой бани и помывки в купели, мы, укутавшись в шубы, сидели за накрытым в беседке палисадника столом и снедали, что «Бог послал».

— Ты так и не сказал, что ты сам думаешь про Никоновские новины, и соборные распри, Иван Фёдорович?

Воевода сумрачно посмотрел мне в глаза, почмокал губами, пытаясь ощутить вкус молодого вина, вздохнул.

— Честно? — спросил он.

— Ха-ха, — хмыкнул я. — Как хочешь. Всё равно всю правду никто никогда не говорит.

— Хм, — вскинул брови воевода и дёрнул головой. — Мы, люди государевы, все как один понимаем, что Никон — тать. Я бы ему, будь моя воля, давно голову срубил. Никому не дано право рыкать на царя, аки зверю. Какой ты, ити его мать, патриарх, ежели ты не можешь в себе угомонить гнев? Гордыня обуяла Никона. Возгордился он! Вознёсся! Сколько раз я сам ездил к нему, чтобы простил Никон царя, а тот ни в какую! Бог, говорит, простит! Ведь нельзя же так! Кто без греха?! На него кто тольконе жаловался из бояр! Многих обидел.

Я слушал воеводу и по мне растекался гнев.

— Как вы меня задолбали! — думал я. — Нет от вас покоя не в светлый день, ни в тёмную ночь. Все такие обидчивые, млять! А на царя и взглянуть криво не смей! Да, млять, ни на кого криво не глянуть. А уж слово гневное скажешь, так челобитную царю напишут за обиду. Суки чванливые! А сами клевещут, врут, оговаривают бесстыдно! Сам сколько раз ходил «под статьёй» пока не уехал на Ахтубу. Так ещё и наглые, млять. От царя, суки, требуют, чтобы обязательно рассмотрел челобитную и рассудил по «правде и чести». Даже воевода терского городка, с которым пили не раз, написал на меня такое, что, меня, когда я получил о том от царя грамоту, едва инфаркт не хватил. Благо, я вперёд него отписал обо всём, что увидел на Тереке, что услышал от воеводы и что говорил ему о своих планах.

— Без роду, без племени, а вёл себя, как царь-государь. И дела государские правил и выше всех знатных родов поднялся, а сам из простых крестьян. Как можно?!

— Как можно — как можно?! А вот так и можно! — едва не сказал я, но сдержался.

За двадцать лет жизни в этом мире я пообвыкся и стерпелся с существующей тут «социальной несправедливостью», понимая, что всем мил не будешь, а «индивидуальное» хозяйство без строгости не поднять. Хоть сам старался не притеснять «своих» крестьян, но спуску не давал, и без наказаний не обходился. А потому считался я жестоким помещиком. Но чванство управляющих и командиров мной пресекалось тоже жёстко.

— Ты наказывай по делу, — наставлял я таких, выписывая провинившемуся батоги, — и не через губу и брезгливость, а как родного сына, что плоть от плоти твоей. Двадцати лет хватило, чтобы выровнять взаимоотношения и выработать взаимоуважение. Особенно это касалось отношения к крестьянам, коих все пытались унизить. И главное, сами бывшие крестьяне, ставшие, например, казаками, с «удовольствием» гнобили себе подобных.

В Московии же я словно снова окунулся в раннее средневековье. Проезжая по городам и весям мне то и дело слышались крики: «Пшёл! Куда прёшь, голытьба?! В морду захотел?!» У нас на Ахтубе такого давно не слышно, ибо все знали «закон». Даже приезжавшие на ярмарки купцы не воротили «морд» от простого горожанина или крестьянина. Кстати слово ярмарка пошло по Руси от нас. Так наши ежегодные торговые сборища называли «немцы». А немцев, как я уже говорил ранее, у нас было очень много.

Кстати, по Яику через Каспий, к нам с Орловщины на ярмарки завозилось зерно, козья и овечья шерсть. С шерстью в Московии и ближайшей округе была большая проблема. Овцы давали грубую шерсть. Тонкое сукно из такого сырья не получалось. Откровенно говоря, я сильно удивился, узнав это. Мы предприняли попытки найти на Кавказе тонкорунных овец, но попытки не увенчались успехом. Какие только призы я не обещал. Овцы давали всё, кроме тонкого руна. Мясо — да. Курдючий жир — да. Молоко — да. Шерсть — нет.

Пришлось заказывать овец из Испании и Британии. Десять лет назад скрестили их с дагестанской относительно приемлемой породой и всё это время упорно спаривали. Какое-то подобие тонкого руна мы всё-таки получили, но до британского сукна нам было ещё почти так же далеко, как до луны.

Кстати вёз я то сукно, что получилось, показать Алексею Михайловичу. Вёз в подарок и черкеску с форменной рубахой, что носили мои казаки в холодную погоду, и белую папаху с шараварами, и белоснежную бурку и портупею. Портупеи носили все мои казаки. Для изготовления портупеи использовалась белёная лосиная кожа шириной около девяти с половиной сантиметров. Портупея имела лопасть для тесачных ножен, которые удерживались крючком, продетым в отверстие лопасти[1]. По краям портупея прострачивалась шёлковой нитью, чтобы не растягивалась во время использования.