Степан Разин. 2

Ремни портупеи на плечах держались погонами, пришитыми к черкеске. На погонах казаки носили знаки отличия в виде узких нашивок и звёзд. На черкеске, предназначенной в подарок государю, были вышиты большие двуглавые орлы.

На вопрос воевожы: «Как можно?», я всё-таки промолчал. Мне было привычно не отвечать грубостью на грубость, хамством на хамство. Так приучил я себя. И, слава Богу, Стёпкин характер позволил не «лезть в бутылку» по любому поводу.

— Некоторые церковники вообще оборзели, — сказал я, ни сколько не кривя душой. — Лезут в те сферы, что им не подвластны. И у меня на Ахтубе тоже… Что я не начну строить, приходят и начинают гнусавить: «не по старому канону, тако правотцы наши не ладили».

Это я про тот закон, уравнивающий права холопа и церковника, и про полицейско-судебное управление, что мы учредили на казачьем круге. Привыкли, видишь ли, церковники, что ни монахи, ни какие иные служители культа, не подсудны городским властям! Даже их холопы-крестьяне не попадали под нашу юрисдикцию. Ага! А у меня все равны перед «самым справедливым и самым гуманным и самым народным» судом.

— То одежда им моя не нравится, то какие мы дома строим, то какую еду едим. Один поп картошку анафеме придал, паразит!

— И что ты с ним сделал?

— Ха! Собрал все его монатки, посадил в струг и отправил вдоль по Волге-реке. Где-то в Симбирске, говорят, вышел.

— Картошка — хорошо идёт у нас в Измайлово и на Москве торгуется. Зря тот поп… Хотя и у нас попы так и не успокоились. Хают всё новое. Мы тут к твоим шапкам-ушанкам долго не могли приучить народ. Привыкли, вишь, к треухам, да колпакам. А ведь удобная вещь! Да и тулупы твои в церквах хаяли, что не сразу даже ямщики приняли. Бесовской одёжей обзывали.

Тулупы и короткие меховые казачьи куртки мы наловчились шить из баранов мясной породы, коих резали ежегодно тысячами. Для тулупов брали «полновесную» шкуру, а у шкур для курток, верхнюю часть шерсти срезали, пуская её на войлок. Из таких шкур и шили куртки с коротким воротником-стойкой, названные «бекешами», на которые, при «лютом» холоде можно было накинуть и тулуп. Тулупы, чаще всего, носили либо нараспашку, либо с запахом, перевязанным простой, или кожаной верёвкой.

Особенно церковники бранились на засилие в моих вотчинах «немцев», которым я разрешал соблюдать свои «лютеранские» обряды и венчаться без перехода в православную веру. Был у меня один епископ из тех, что анафему от Никона принял и ушёл от неё из Москвы. Вот он и венчал таких, по разрешению самого царя Алексея Михайловича.

После русско-шведской войны пятьдесят шестого — шестьдесят первого годов у нас оказалось в плену около тысячи шведских солдат. Войну-то Алексей Михайлович проиграл, и земли потерянные в шестьсот семнадцатом году так и не вернул, но тысячью пленных поимел. Я тогда ему попытался помочь, в походе на Ригу, но мой патриотический порыв был отвергнут патриархом Никоном, ставшим главным вдохновителем царя Алексея на войну с сильнейшей армией мира. Он, видимо уже что-то прознал про моё альтернативно-конфессиональное строительство на Ахтубе.

Также против моего участия в «молниеносной и победоносной войне» выступили царские воеводы: Шереметьев, Черкасский, Трубецкой, Потёмкин. За меня был только старый шотландский генерал Александр Лесли, но государь отправил меня на Ахтубу, куда я в пятьдесят седьмом году и уехал.

Тогда русские войска смогли овладеть лишь Динабургом и Кокенгаузеном. Потом с августа по октябрь безуспешно осаждали Ригу, отступив в итоге от этого города после контрвылазки осаждённых, едва не закончившейся катастрофой для русского царя, возглавлявшего осаду Риги.

Вот тогда-то царь, и бросив это «гнилое дело», вернулся в Москву и отправил пленных шведов ко мне на Ахтубу, а я потом, обещая оставить пленников на нашей земле добровольно, выпросил у него такое разрешение. Шведы, получив земли, работу и красивых трудолюбивых жён, написали письменное прошение на принятие российского подданства. Ото оказалось одной из немногих сладких пилюль для Алексея Михайловича, так как, в общем, итоги войны со Швецией были неутешительными.

* * *

[1] Лопасть — кожаная пришивка к портупее, куда вставляется шпага, штык, тесак и так далее

Глава 13

Подьячий посольского приказа с двумя приставами приехал за мной через трое суток и сопроводил, как я предполагал, в царский Кремлёвский Дворец. Однако к моему удивлению, мы проехали мимо дворца и остановились у Грановитой палаты, в приёмной зале которой меня ждали не только царь Алексей Михайлович, но и всё «боярско-дворянское сборище».

По левую руку от царя на пристеной скамье, сидели пятеро, по правую — шестеро. После уличного света глаза мои плохо видели и я никого из них не разглядел и, естественно, не узнал. Назад я не оглядывался, глядя на сидящего на троне царя, а потому, кто сидел на скамьях у противоположной трону стене, не знал.

— Здравия и долгих лет жизни, государь, желаю тебе, царице Марии Ильиничне, и деткам вашим: Евдокие Алексеевне, Марфе Алексеевне, Алёшеньке, Софьюшке, Катеньке, Марьюшке, Фёденьке, Феодосьюшке, Семёнушке.

Первые две дочери были уже девицами половозрелыми, и поэтому удостоились отчеств, остальные — «уменьшительно-ласкательных» суффиксов.

— И тебе здравствовать, Степан Тимофеевич. Долго мы с тобой не виделись. Ты всё по украинам нашим воюешь, крепости строишь… Горазд-горазд. Читаю твои сказки, аки былины. И самому хочется посмотреть на то чудо, что ты описываешь на речке Ахтубе. Привёз рисунки?

— Привёз, государь. Аж два сундука.

— И на Кабарде крепости поставил, да князей замирил?

— Поставил, государь, — согласился я. — И замирил, кто согласился мириться. Остальных так успокоил.

— Ха-ха! Успокоил-упокоил… Да-а-а… Кхе!

Государь прочистил горло и торжественно произнёс:

— За заслуги перед отечеством нашим: за построение крепостей по восточным и южным украинам, за наполнение казны златом-серебром, назначаем тебе, Степан Тимофеевич пятьсот рублей ежегодного жалования и даруем земли, что между речками Терек и Сулак. Что ж ты зря там черкесских князей истребил, что ли? Ха-ха! Крепко держи те земли!