Стихотворения и поэмы

Последняя ночь

Я погиб, хотя ещё не умер, Мне приснились сны моих врагов. Я увидел их и обезумел В ночь перед скончанием веков. Верно, мне позволил Бог увидеть, Как умеют предавать свои, Как чужие могут ненавидеть В ночь перед сожжением любви. Жизнь прошла, но я ещё не умер. Слава — дым иль мара на пути. Я увидел дым и обезумел: Мне его не удержать в горсти! Я увидел сны врагов природы, А не только сны моих врагов. Мне приснилась ненависть свободы В ночь перед скончанием веков. Я услышал, как шумят чужие, А не только говорят свои. Я услышал, как молчит Россия В ночь перед сожжением любви. Вон уже пылает хата с краю, Вон бегут все крысы бытия! Я погиб, хотя за край хватаю: — Господи! А Родина моя?! 

1993

Плач о самом себе

Ходило солнце высоко, Всё отражалось в нём. Мне было тяжко и легко Светить его огнём… Вещало сердце: мне дано Идти во глубь глубин, Где было знание одно И был язык один. Но потемнела жизнь моя, Душа и плоть моя! Темнее только мать-земля, Сырая мать-земля. Ещё как будто не зарыт Лежу во тьме степей. Далёкий колокол звонит Из-под моих ногтей. Натянут креп ночного дня, Так пусто и мертво. Пришли народы на меня, Не видя ничего. В гробу откроются глаза, Блестя в последний раз. Моя тяжёлая слеза Покатится из глаз. И встанет Солнце высоко У гроба моего. И спросит тихо и легко: — Ты плачешь… Отчего? — О Солнце Родины моей, Я плачу оттого, Что изо всех твоих лучей Не стало одного.

1993

Превращение Спинозы

Смотрел загадочно Барух, Шлифуя линзы быта, Как пауки ловили мух В углах звезды Давида. Из всех её шести углов, Из тупиков унылых Собрал философ пауков И в банку поместил их. Друг друга жрали пауки. Задумался философ. Но были мысли далеки От мировых вопросов. Нюх щекотал кровавый дым - Паучий бой кончался. В нечистой склянке перед ним Один паук остался. Была разгадка так близка. Философ не сдержался И превратился в паука, И в банке оказался. Остался жив один из двух, Один пожрал другого. Но знать, кто был из них Барух, Нет смысла никакого. 

1993

Заклятие в горах

Когда до Бога не дойдёт мой голос И рухнет вниз с уступа на уступ, Тогда пускай в зерно вернётся колос И в жёлудь снова превратится дуб. Иному человечеству приснится, Как вдаль бредёт мой распростёртый труп — А на одной руке растёт пшеница, А на другой — шумит могучий дуб. 

1994

В день рождения

Горит свеча в созвездье Водолея. А на земле идут мои века, Напоминая, что душа Кощея От самого Кощея далека. Я одинок, я жду освобожденья, Как хвост кометы, жизнь свою влача. Мне всё темней в день моего рожденья, Всё громче Богу молится свеча. 

11 февраля 1995

Сербская песня

Как случилось, как же так случилось?! Наше солнце в море завалилось. Вспомню поле Косово и плачу, Перед Богом слёз своих не прячу. Кто-то предал, ад и пламень лютый! В спину солнца нож вонзил погнутый. Кто нас предал, жги его лют пламень! Знает только Бог и Чёрный камень. И наутро над былой державой Вместо солнца нож взошёл кровавый. Наше сердце на куски разбито, Наше зренье стало триочито: Туфлю Папы смотрит одним оком, Магомета смотрит другим оком, Третьим оком — Русию святую, Что стоит от Бога одесную… Бог высоко, Русия далёко, Ноет рана старая жестоко. В белом свете всё перевернулось, Русия от Бога отвернулась. В синем небе над родной державой Вместо солнца всходит нож кровавый. Я пойду взойду на Чёрну гору И всё сердце выплачу простору. Буду плакать и молиться долго, Может, голос мой дойдёт до Бога. Может, ангел плюнет в очи серба, Его душу заберёт на небо. 

1995

Дни очарования

На гребне славы, а быть может, смерти Я получил цветок в простом конверте — Один цветок, и больше ничего, И даже неизвестно — от кого. Хотел узнать — напрасная попытка. Жена сказала: — Это маргаритка. — Цветок засох, я выбросил его. Он для меня не значил ничего. О чём я думал в этой жизни бренной?! О времени, о смерти, о Вселенной? Не знаю, после вспомню. А теперь На странный стук я открываю дверь. Я дверь открыл на волю провиденья И замер от немого удивленья. И надо же! Передо мной она! Поклонница зазнобная. Одна Из тех, кто просит в дни очарованья Сперва вниманья, а потом свиданья. Поклонницы, что вьются возле нас, Всегда урвут свой заповедный час. Они летят на имя человека, Как мошки на огонь, — и так от века. — Вадим! — Вадим Петрович — это я. Она со мной на «ты». Ну и змея. Быть может, Томас Вульф писал ужасно, Но этот тип изобразил прекрасно. — Позволь войти! — Я вижу: это страсть, Тут можно под влияние подпасть. — Да как вас звать? — спросил её сердито. — Ах, да! — она смутилась. — Маргарита! — И засмеялась: — Есть такой цветок… — Конечно, есть… Как позабыть я мог! На всякий случай я сказал: — Входите. Но у меня жена. Не подводите. — Не подведу! — вошла в мой кабинет, И мы расположились тет-а-тет. Зацвёл цветок: слова и звуки, звуки. Не разговор, а слуховые глюки. Всё об искусстве — и глаза, и грудь. Всё обо мне, о Пушкине чуть-чуть. Глаза блестят, и нечто в них мелькает, Но что она в искусстве понимает? На истину копнул разок, другой И понял, что она ни в зуб ногой. Зато какими сыпала словами, Зато какими двигала бровями! Но несмотря на брови и восторг, Я заскучал: глазами морг да морг. Давно мне эта музыка знакома, С двух слов меня одолевает дрёма. Хотя была поклонница мила, Я не заметил, как она ушла. О чём я думал в этой жизни бренной? О времени, о правде, о Вселенной? Не помню… Мысли любят тишину. Забрал я в ум прогнать свою жену, И эту мысль ласкаю, как голубку. И вдруг звонок. Я замечаю трубку, Я поднимаю трубку, как всегда, И по привычке отвечаю: — Да! — Да! — говорю. На том конце молчанье, Но слышу потаённое дыханье. Я трубку положил. Чёрт знает что! Жена спросила: — Кто звонил? — Никто! — Ответил я. — Какое-то дыханье, Но не моих ушей очарованье. Бог дремлет, время катится само. Через три дня я получил письмо От Маргариты… Ладно, ради бога. В письме она взошла на «Вы» — для слога. «Я думала о Вас все эти дни. Вы на большом виду, а я в тени. Я Вас хотела видеть, но похоже, Вам Ваше одиночество дороже. Я Вам цветок послала — что с того! Вы даже не узнали — от кого. Я к Вам пришла, но Вы тогда скучали И, кажется, меня не замечали… Но голос был мне в заповедный час, И этот голос говорил о Вас: «Люби его, и он тебя заметит, Зови его, и он тебе ответит». Гадала я, что скажет мне поэт: Родное «да» или чужое «нет»? Гадала я и наконец решилась, Знак подала — моя судьба решилась. Я позвонила, помните… тогда… Вы всё сказали, Вы сказали: «Да!» На этом месте я остановился И так захохотал, что прослезился. Такого не придумать Сатане! Она живёт и грезит, как во сне. А дальше пишет грешными словами. «Я счастлива, что в одном веке с Вами Одним и тем же воздухом дышу, Он так меня ласкает… Я прошу Заветной встречи!..» Женщина скучает, И день, и час, и место назначает. В конце приписка. Крупное P.S. «Вся Ваша! — здесь, и здесь, и здесь!..» Понятно, что сказать она хотела, Она в виду имела части тела. Бьюсь об заклад на уровне большом: Она письмо писала нагишом!.. День, час и место — это превосходно. Который день? Он сходится — сегодня! И время есть… Тут некуда спешить, Тут надо выпить прежде, чем решить. Я сел и дёрнул душу из стакана. — Ты пьёшь один? — жена сказала. — Странно! — Конечно, странно, милая душа. Зато я пью, как надо, не спеша. Налил и ей. Второй пошёл в охоту, Потом подряд: я пью всегда без счёту. И порешил по здравому уму: Идти мне на свиданье ни к чему. Пошёл и завалился на диване. И всё проспал. Проснулся, как в тумане, И слышу голоса на склоне дня, И вроде кто-то теребит меня. Открыл глазок, другой — и глянул в оба: Передо мной та самая зазноба! Я даже рот разинул, как дурак, И весь проснулся… Дело было так. Поняв, что не пришёл я на свиданье, Поклонница вошла в очарованье, Ей в голову взбрело — со мной беда! Шурум-бурум, и с места — и сюда! Она вперёд, как саранча, летела И в двери бум. Жена остолбенела. — Где он? Что с ним? Он заболел? А ну! — И оттолкнула бедную жену. И наконец нашла, кого искала, У изголовья на колени пала И радостно трепещет, что живой. И вот уже готова лечь со мной. И руку жмёт, и я не замечаю, Как на её пожатье отвечаю. Моя жена была поражена: — Вадим, скажи, что я твоя жена! — Я ни гугу. Зазноба обернулась И за словцом в карман не потянулась: — Так вы жена? Как это глупо. Фи! Что может понимать жена в любви! — Я всё лежу. Вот это положенье! И ничего нейдёт в соображенье. На них гляжу: и та, и та дрожит. Моя жена приличьем дорожит, Но жжёт её последними глазами… Да ну вас к чёрту! Разбирайтесь сами! Да это просто сумасшедший дом, И я не я, и стены ходуном. Как в зеркале, я стал ненастоящим, Закрыл глаза и притворился спящим. Жена с ума сошла и сгоряча По телефону вызвала врача. Ну, думаю, не миновать скандала! Жена в притворный обморок упала. Поклонница таланта моего Бежала прочь. Но это ничего. Цвети, цветок, последним пустоцветом, Иной талант боготворя при этом. Светись, звезда! Молись, моя свеча!.. Но вот явились сразу два врача, Жену и визги увезли в больницу И растрясли скандал на всю столицу. А я наутро принимал парад Пустых бутылок, выстроенных в ряд. О чём я думал в этой жизни бренной? Да ни о чём — как Царь всея Вселенной. Покой везде. А прошлое есть сон… Когда звонит в квартире телефон, То по привычке, как во время оно, Я поднимаю трубку телефона И, чтоб не ошибиться никогда, Я говорю: «Однако», а не «Да». Но иногда, как в дни очарованья, На том конце я слышу гул молчанья. 

1995

Кубанка

Клубится пыль через долину. Скачи, скачи, мой верный конь. Я разгоню тоску-кручину, Летя из полымя в огонь. Гроза гремела спозаранку. А пули били наповал. Я обронил свою кубанку, Когда Кубань переплывал. Не жаль кубанки знаменитой, Не жаль подкладки голубой, А жаль молитвы, в ней зашитой Рукою матери родной. Кубань кубанку заломила, Через подкладку протекла, Нашла молитву и размыла, И в сине море повлекла. Не жаль кубанки знаменитой, Не жаль подкладки голубой, А жаль молитвы позабытой, Молитвы родины святой. Клубится пыль через долину. Скачи, скачи, мой верный конь. Я разгоню тоску-кручину, Летя из полымя в огонь. 

1996

Погребение зерна

Последний век идёт из века в век. Всё прах и гул, как и во время оно. — Не может быть! — воскликнул человек, Найдя зерно в гробнице фараона. Он взял зерно — и сон зерна пред ним Во всю земную глубину распался. Прошли тысячелетия, как дым: Египет, Рим, и все иные царства. В каком-то поколенье хлебороб, А по занятью осквернитель праха, Он в чистом поле зёрнышко погрёб, Хотя и не без трепета и страха. Зерно погибло — вырос хлеб вины. Шумит в ушах бессонница-пшеница. Но этот мир лишился глубины, И никому уже он не приснится. 

1996

Русский лубок

Во вселенной убого и сыро, На отшибе лубочный пустырь. Через тёмную трещину мира Святорусский летит богатырь. Облака, что бродячие горы, Клочья пены со свистом летят. Белый всадник не чует опоры, Под копытами бездна и смрад. Он летит над змеиным болотом, Он завис в невечернем луче. И стреляет кровавым пометом Мерзкий карлик на левом плече. Может быть, он указы бросает И рукой его бьёт по плечу. Может быть, свою душу спасает: «Осторожно! Я тоже лечу». Облик карлика выбит веками, И кровавые глазки торчком… Эх, родной! Не маши кулаками. Сбрось его богатырским щелчком. 

1996

Лежачий камень

Лежачий камень. Он во сне летает. Когда-то во Вселенной он летал. Лежит в земле и мохом зарастает… Упавший с неба навсегда упал. Старуха-смерть снимала жатву рядом, И на него нашла её коса. Он ей ответил огненным разрядом, Он вспомнил голубые небеса. Трава племён шумит о лучшей доле, Река времён обходит стороной. А он лежит в широком чистом поле, Орёл над ним парит в глубокий зной. И ты, поэт, угрюм ты или весел, И ты лежишь, о русский человек! В поток времён ты только руку свесил. Ты спишь всю жизнь, ну так усни навек. Спокойно спи. Трава племён расскажет, В реке времён все волны зашумят, Когда он перекатится и ляжет, Он ляжет на твою могилу, брат!