Стихотворения и поэмы

6

Как в наряде военном хорош первоклассный боец, наездник Юлдаш. Ровно выстроены в ряд скакуны. Это красная конница, гордость страны. И, как признак того, что боец не трус, — у каждого закручен буденновский ус. Эта армия дружит с победой всегда. Ее слава и подвиги высоки, дисциплина тверда. За Отчизну труда постоянно готовы к атаке клинки. Если б не были спаяны чувством единым эти крепкие, словно литые, ряды, враг вошел бы в твой дом, надругался б над ним, и никто бы не спасся от лютой беды… И ни я, и ни вы не снесли б головы. Средь несчетных бойцов как отыщешь сынка? Застилает туман глаза старика. Точно бисер, слезинки роняют глаза. Словно в блестках росы борода у отца. Только вытрет слезу — набегает слеза. Сотня славных Юлдашей стоит перед ним. Он смотрел бы на всех добрым сердцем своим. Вот он руки раскинул — Юлдаша обнять — и с улыбкой шагает вдоль стройных рядов. «Нет, не этот Юлдаш, и не тот!» И опять он любого обнять по-отцовски готов. Жеребенка он ищет среди жеребят, соколенка, что выпал давно из гнезда, ягненка, с которым разлучила беда. «Ваш Юлдаш на посту, — старику говорят, — а с поста отлучаться нельзя никому». «На посту? Что за пост, не пойму. Я военного не изучал языка. Поспешите к нему, пусть Аллах успокоит отца-старика, пусть скорей приведет дорогого сынка». Но смеются джигиты: «Аллах ни к чему, вы пойдите-ка сами к сынку своему. Вон стоит ваш Юлдаш на почетном посту, но к нему приближаться нельзя никому». — «Что ж он будет стоять от отца за версту! Даже если б гора преграждала мне путь, я пройду сквозь нее, чтобы к сыну прильнуть, чтоб склониться скорей на сыновнюю грудь, чтоб дыханье сыновнее глубже вдохнуть, чтоб с любовью в родные глаза заглянуть. Почему не могу я к нему подойти, чтоб навеки забыть все печальные дни, все чужие дома, все чужие огни, кишлаки, где сыночка мечтал я найти?» И, не выдержав, крикнул он громко: «Сынок!» И, живого волненья полно и тепла, это слово к Юлдашу летит, как стрела. И в груди возникает горячий комок. И, за словом своим поспевая едва, прямо к сыну спешит удивленный отец. Весь в слезах он, и кругом идет голова: «Неужели нашел я тебя наконец? Почему же, Юлдаш, ты упорно молчишь? Может, саблей тебе отрубили язык? Как высок ты и статен, мой смуглый малыш! Почему ж ты молчишь? Ты отвык от меня? Подойди, положи мое сердце себе на ладонь. Как трепещет оно и пылает в груди, что огонь!» — «Милый, добрый отец, — отвечает Юлдаш наконец, — я вас вижу, но я подойти не могу, я стою на посту». — «Что ж, мне так и стоять от тебя за версту?» В старом сердце опять воцаряется мгла… Но отходчиво и незлобиво оно, — то звенит, как надтреснутая пиала, то отцовского счастья и света полно… Все обиды отец поутру позабыл, он с Юлдашем стоит на военном плацу. Проявляя живой, нерастраченный пыл, с увлеченьем Юлдаш объясняет отцу: «Этой самой винтовкой своей боевой я немало в бою уложил басмачей. Поплатились семнадцать из них головой. В наш сияющий край не проникнуть врагам. Им от конницы нашей не скрыться нигде. Погляди-ка на мой безотказный наган: он со мной, под рукою всегда и везде. Этим верным наганом моим поражен был убийца детей Ибрагим!» И старик, удивленный Юлдашем своим, говорит: «Ой, сынок, не погибни от пули шальной. Будь я молод, неплохо нам было б двоим поработать испытанной шашкой стальной, рассчитаться с врагом, в клетку вора загнать, чтоб лисе неповадно было кур воровать».

7

Славься, кровью вспоенное знамя труда! Развевайся горячей зарей на ветру! Пусть с пятью остриями наша звезда озарит вековечную темноту. Не сломить, не осилить великой страны, где джигиты, Юлдашу подобные, есть для труда и войны. Как один, сплочены, мы всегда отстоим нашей Родины честь. Не возьмут нас ни ложь, ни угроза, ни лесть. Мы своей величавой Отчизне верны. Светит алое знамя ее с вышины, как живая заря, как победная весть. 1933

Перевод Л.Длигача

СВАДЬБА

Ударник колхоза «Байналмилал» Андижанского района, комсомолец Шадман, решив жениться, написал товарищам, спрашивая, каким должно быть супружество. Вступая в колхоз, Шадман был батраком, с одним лишь кетменем да старым халатом.

(Из газеты)

Да, свадьба, что ни говори, большой и редкий праздник. На новый, незнакомый путь вступает человек. Любовь сплетает два цветка благоуханных разных, два юных чистых существа сближаются навек. Два жарких сердца бьются в лад, горят неугасимо, за счастьем нежности летят, как перышко легки. Из ясных девичьих зрачков, заранее любимы, в зарю грядущую глядят дочурки и сынки. Шадман, дружок, и я, как ты, был женихом когда-то, сияньем глаз, сетями кос и я был взят в полон. Как у тебя, моя душа была в те дни крылата и учащенно бился пульс, желаньем опален. Всё было схожим. Жизнь текла стремительным потоком. Как ты, я бредил по ночам, слова любви шепча. Томясь, как ты, мечтал о ней, прекрасной, черноокой, но догорела до конца мечты моей свеча. Теперь то время для меня лишь в памяти осталось. Вернуться в юность не дано покуда никому. На сердце старое мое легла годов усталость. Горячей страсти сладкий груз уж не поднять ему. Я не грущу. Всему свой срок. Дел у меня без счета: помочь товарищам, друзьям, работать вновь и вновь… Вот, например, сейчас моя насущная забота сложить поэму про твою счастливую любовь. Давно ли был ты батраком?.. Вчера — бесправье, голод. Чуть притомился — по плечам со свистом хлещет плеть. Сегодня в коллективе ты, удачливый, веселый. Как мимо этого пройти? Как это не воспеть? Твоя невеста, говорят, работает на славу, чуть свет ласкает ветерок волну ее кудрей. Ударный труд в краю родном дал ей почет по праву, дал гордый блеск ее очам, дал радость жизни ей. Еще слыхал я, что заря ее целует нежно, когда она выходит в сад по утренней росе; что руки быстрые ее, как лебедь, белоснежны, что тал склоняется пред ней, дивясь ее красе. Что звонок голос у нее, что даль и ширь степная благоговейно внемлют ей, когда она поет. Что изумрудная листва, от ветра убегая, уроки верности берет у верности ее. Слыхал, что в сердце у нее — пылающее солнце, и потому она всегда светла и горяча; что как-то месяц молодой к ней заглянул в оконце и после клялся ей в любви на лезвии луча. Ей тушь и пудра не нужны, ей не нужна помада. Она проста и весела, красавица полей. Ее косметика — цветник и яркий бархат сада, ее рубины — россыпь звезд, а зеркало — ручей. Слыхал я также, что она на сборе урожая, проворно меж рядков скользя, чуть-чуть сгибая стан, всех соревнующихся с ней легко опережая, за сотню килограммов в день приносит на хирман. Еще мне довелось узнать, что многие джигиты о ней мечтали день и ночь, вздыхали, не таясь. Но верный путь к ее любви был лишь тебе открытым, лишь для тебя в ее очах заря любви зажглась. Ну что ж, кому же, как не вам, быть неразлучно вместе? Вы в чистом небе две звезды, вы в поле два цветка. Лишь для тебя теперь звучат ее девичьи песни, лишь для нее — твоей любви горячая рука. Как родинка, ее красу дополнило уменье любую книгу прочитать и всё усвоить в ней. А как чудесно шьет она, ну прямо загляденье. Всё гладко, всё к лицу, а швы — не отыскать ровней! Отрадно поглядеть на вас, когда стоите рядом. Могучий, точно карагач, ты ей вполне под стать. Полей колхоза не объять и не окинуть взглядом, а ты на тракторе своем их все успел вспахать! У нас дороги широки, возможности безбрежны. На сущность мира смотришь ты не темным простаком, не мутным взглядом дурачка, дремучего невежды, — обвязан твой широкий лоб познания платком. Но слушай, всё имеет срок. Не бесконечна сила. Я часто вижу одного седого старика. Ему за восемьдесят лет, в глазах его застыла давящая, как ночь без звезд, жестокая тоска. «Отец, — сказал однажды я, — когда б я вас ни встретил, вы будто что-то на земле пытаетесь найти». Он поднял блеклые глаза, невесело ответил: «Здесь жизнь моя прошла, сынок, по этому пути. Здесь жемчуг юности моей я разбросал беспечно, рубины молодости здесь исчезли без следа. Тогда не знал, что зоркий взгляд дается не навечно. Что есть у бодрости предел, не понимал тогда. Знал кое-что, но мало знал. Всё думал: наверстаю! А что теперь? Почти слепой, беспомощный старик. Ах, если б возвратить назад годов минувших стаю: весь мир бы досыта познал, все тайны бы постиг!..» Да, книга мира велика, в ней каждая страница — сокровищница многих тайн, в ней важен каждый знак. Того, кто не читал ее, все будут сторониться, не нужен людям будет он, как стершийся пятак. Сейчас идущим впереди нужны большие знанья. Ты знаешь грамоту, Шадман, но это мало, друг. Чтоб строить прочно, нужно знать законы созиданья, знать все ремесла на земле и сущность всех наук. Учись, Шадман, всю жизнь учись. Пускай в очах подруги не гаснет никогда любовь, прекрасна и светла. За всё, чего достигнешь ты в работе и в науке, пускай повсюду о тебе разносится хвала. Давай припомним прошлых лет минувшее ненастье: прислужник в байском доме ты, черна судьба твоя. Ни крошки ласки и любви, ни капельки участья… Разбитой чашки черепок на свалке бытия!.. «Готов», «извольте» — слов иных ты говорить не вправе. Дрожащий голос, робкий взгляд… Затравленный, худой, ты будто сорванный листок, желтеющий в канаве… Легко и просто помыкать безродным сиротой! Коровник чистишь, двор метешь, ведешь на выгон стадо… Хозяйке нравится каймак, хозяину — творог. А ты?.. Ты разве человек? Тебе немного надо. Сухая корка и вода. Поужинал и лег. Ночь. Тихо шелестит листва. Везде покой и дрема. Спят на насесте петухи, спит шавка в конуре, спит карагач на берегу большого водоема. Храпит хозяйка на супе, подобная горе. Всем отдых, всем. И лишь к тебе не прибывают силы. Ты знаешь, понял: боль твоя не тронет никого. Глазами, мокрыми от слез, беспомощный, унылый, читаешь скорбную тетрадь сиротства твоего. «Ох, солнце, солнце, почему лучей своих отраду ты щедро даришь тем, кто сыт, кто счастлив и богат. А бедным — только жгучий зной без тени, без пощады… Скажи мне, солнце: почему кто слаб — тот виноват? И почему…» Да, много раз, не находя ответа, с тоской, с мольбой в ночной тиши шептал ты: «Почему?» Тебя не грел приход весны, не радовало лето, как наказанье ты встречал студеную зиму. Те ночи минули, мой друг. Те беды, те ненастья зачеркнуты. Уже ничто их не вернет назад. Утратил власть твой грозный бай, открылись двери счастья; где прежде были сорняки, теперь — цветущий сад. А помнишь, как пришел в колхоз? Давно ли было это?.. В истрепанном халате, бос, тощ, одинок, несмел. Едва стоял, дрожал, как лист от дуновенья ветра… Имущество? Тупой кетмень — вот всё, что ты имел. Но, встреченный как друг и брат советским коллективом, в колхозе ты воспрял душой, поправился, окреп. Печальным, неказистым был — стал бодрым и красивым, отменным трактористом стал: не даром ешь свой хлеб. Ты понял: баи и купцы, имамы и ишаны — твои и класса твоего заклятые враги. Ты понял: если на земле не хочешь быть бурьяном — не уклоняйся от борьбы, свободу береги. Ты написал друзьям письмо, ты ждешь от них ответа, как нужно свадьбу провести, как по-советски жить? Друзья напишут. Но позволь и мне чуть-чуть об этом, без назиданья, просто так с тобой поговорить. Что важно в свадьбе — в торжестве начала новой жизни? Что весело гостям, что плов на славу удался? Что богатейшим в кишлаке твой пир счастливый признан и долго будет вспоминать о нем округа вся?.. Что — свадьба?.. Прозвучит сурнай, слух и сердца лаская, протяжно, тонко выводя мелодию «Гульяр», сложнейших, быстрых ритмов дробь на бубнах рассыпая, веселые певцы споют веселое «Яр-яр». Кольцо с рубиновым глазком на пальчике невесты. Листочки клевера блестят, омытые росой… Томится молодая кровь, ей в жилах стало тесно. Как сладок первый поцелуй — огонь во мгле ночной!.. Что — свадьба? Наступает час, когда парчовый полог от взоров спрячет молодых, как в гнездышке горлят… Каков он будет, их союз? Короток или долог? Как знать! Сердец не разгадать, когда глаза горят. Но не для нас то, что пришло от жирных богатеев, — порядки их, законы их, как нечисть, смоем с рук. Недобрый, обветшалый мир разрушив и развеяв, мы по-иному будем жить и праздновать, мой друг. Нет, мы не против торжества, и бубнов, и сурная! И в наших жилах не вода, и наша кровь жарка. Но нам нужна иная жизнь, семья нужна иная, где все шаги — плечо к плечу, всегда — в руке рука. Что проповедуют они, какого жаждут быта? «От одинокого коня не заклубится пыль», «Под шапкою не разглядеть, что голова пробита», — Вот сущность их! Снаружи — лоск, внутри — разврат и гниль… На окнах — розы, а котел сто лет не мыт, не чищен. При неудачах — дикий вой, царапанье лица. Всё — для наживы, всё — себе, с рожденья до кладбища. Кого из нас прельстит уклад такого образца?.. Теперь послушай, что еще тебе хочу сказать я. Лишь в дружбе с коллективом жизнь полна и хороша. А только личное — крючок, оторванный от платья. Что толку в нем, таком крючке. Не стоит ни гроша. Что — свадьба? Первый шаг семьи. Два члена коллектива соединяются навек для дружбы, для труда, для созидающей любви, свободной и счастливой, где ясного доверья луч не гаснет никогда. Мы смотрим так: муж и жена — два полноправных друга. Никто не властвует, никто не раб, не падишах. Теперь не счесть таких семей — от севера до юга. Одна у них большая цель, одна у них душа. Вот, например, есть у меня приятель в Гиждуване. Женат, счастлив. Ударник он, ударница жена. В колхозе н а поле он с ней вступил в соревнованье, и это не в ущерб семье, когда семья дружна. На первый взгляд, ну что тут есть? Сюжетик для заметки. Но в ней большой, чудесный смысл, в ней нового росток. Мужают, множатся у нас герои пятилетки, богат духовной красотой советский наш Восток. Что ждет тебя, мой друг Шадман, уже сейчас я знаю. Я вижу ясным, как заря, твой путь — твою судьбу. О судьбах солнечных таких настойчиво мечтая, шли революции бойцы на смертную борьбу. Я вижу счастье двух сердец, я вижу ваше завтра, когда вы встанете чуть свет, волнуясь, и когда, друг другом радостно гордясь, войдете в двери загса, войдете в двери долгих лет отрады и труда. Вот ваши подписи легли на белую страницу. Она, Шадман, для вас окно в большой, чудесный мир… Я трижды славлю новый строй, что дал нам возродиться, дал нам права и сделал нас свободными людьми. 1934

Перевод В.Липко

ДВА АКТА

1

Едва Хайдар-чокки рассказ начнет о прошлом, из глаз бежит слеза, взлетает к небу вздох. Как будто он опять придавлен тяжкой ношей… Как стар он, наш Хайдар! Как стан его иссох! Седую бороду сожмет рукой сухою, воспоминания сзывая в тесный круг. Он трогает кобыз сердец, и повесть течет, мудра, проста. Ее послушай, друг: «Подобен морю мир, а голова людская подобна валуну на берегу морском. Шумит волна, валун тот обтекая, бежит вода, а камень, изнывая от жажды, сух, как горя горький ком. В те годы я имел лишь черствую лепешку. Крутые жернова попреков и обид давили грудь мою. Захлебываясь кровью, подобен был я пойманному соловью. Тот золотистый луг на берегу зеленом — в нем жизнь моя и молодость моя. Там солнце спину жгло, мороз там жег лицо нам, водой нас обделяла там скупая Сырдарья. Коль крепки у тебя и бодры ноги, поднимемся на холм, к тому вон рубежу. Я с этого холма, что было в прошлом, тебе как на ладони покажу. То поле видишь? Там я испол у лет сорок работал, как верблюд, ютился в шалаше, мечтал хоть день быть сытым, ждал удачи, а счастье всё не шло, застыло на меже. Смотри — вон хауз там, а вон супа под тенью разросшегося вширь карагача. Был то приют отчаянья и горя, на той супе свила гнездо печаль. Здесь дом стоял, построенный на диво. Раскинут сад — не сад, а сущий рай. В нем яблони цвели, урюк и сливы. Плодами разными богат родимый край. Да не богат он был счастливой долей для тех, кто беден и кто смелым слыл. Сосед Акбар-амин, богач известный, владельцем сада и арыка был. Для нас земля жестка, а небеса жестоки, — к амину, что ни день, за помощью идем, чтоб голод утолить — щепотку чаю и горсть муки под урожай берем. На черном небе доли человечьей не видно было ни одной звезды. Тогда, отчаявшись смягчить амина, решили в город обратиться мы. Ты видишь хауз тот и ту супу под тенью карагача и розовых кустов? Знай, то гнездо отчаянья и горя, там вывела беда своих птенцов. Был день весны. Рассвет росист и мягок. На листьях влажных бисер чистых слез. „Собраться у супы!“ — велел безусый, что в осень за амином счеты нес. Покорно собрались. Покрыта была супа просторная ковром. Какой-то старец, утонув в подушках, разглаживал усов густое серебро. Он что-то п о д нос бормотал, считая. Чалма его — что аиста гнездо. Он был святее самого Хидыра. Халат его блистал, сиял звездой. Мы подошли и приложили руки к сведенным голодом, запавшим животам. Склонились, как велит приличье, сказали неизбежное: „Салам“. Старик — судья. Амин сидел с ним рядом. Писец, мирза, потрепанный на вид, держал перо, читал тетрадь большую, вновь повторял поток былых обид. „О непокорные! — судья промолвил гневно. — Вы неспособны милости понять. Добра не помнит разве лишь собака, а вам пора добро амина знать. Вы жаловаться вздумали? Вы что же, бесстыжими глазами запаслись? Или, забыв святой закон Корана, вы с подлыми гяурами сошлись?“ Как против сильных будешь защищаться? Мы с тем судьей, бороться не могли. И суд, начавшись окриком суровым, был кончен полной описью земли. Перо мирзы проворно заскрипело. Слова тяжелые ложились в ленты строк. В глазах амина, будто бы печальных, горела радость, и скрился восторг. Так наши мазанки, земля согласно акту к амину перешли — в счет сделанных им „благ“. Гневны зрачки судьи, они — печаль насилья, и медную печать судья кладет на акт. О, если бы амин взял дочь мою, обидой и то б не так вскипел, наверно, я! И если бы втоптал он в грязь лицо Хидыра, всё ж не унизилась бы так душа моя… На той земле я с той поры лет сорок жил как батрак Акбар-амина. Так посевы и дома ушли в его владенья… Вот то, что дал нам первый акт».

2

Едва Хайдар-чокки начнет рассказ о новом, усы вздымает смех, дрожит от счастья голос, подобно льву, он смел. Смеется каждый волос в курчавой бороде. Как он помолодел! Его лицо ласкает ветер свежий, а он стоит, что тополь на ветру, и начинает радостную повесть веселым голосом, подобным пенью струн. «Наш мир — как сад, а голова людская там самый ценный плод. И что ни день, дожди побед нам жажду утоляют, и в каждом облачке мы видим счастья тень. Тот золотистый луг на склоне горном — в нем жизнь моя и родина моя. Там нежный ветер, что ни утро, веет и влагу на поля приносит Сырдарья. Там дом стоит, построенный на диво. Плодовый сад раскинут — сущий рай. Там яблони цветут, гранат и слива. Плодами разными богат колхозный край. Вон зданий ряд воздвигнутых недавно, как улица, гляди, пряма и широка! Вон школа, почта, банк, больница и клуб наш — гордость кишлака. На запад до реки легла земля колхоза, раскинулась к востоку до хребтов. А вон тот хауз и супа, с которой осыпала нас жизнь дождем цветов. На той супе нам новый акт вручили на вечное владение землей. Всё наше здесь: вода, поля и солнце — зажиточной теперь живем семьей». Хайдар-чокки, забывши про усталость, спешит о счастье новом рассказать. Он улыбается, его волнует радость, и, точно звезды, светятся глаза. И точно хлопок борода седая, и губы — как тюльпана лепестки. «Для счастья мы живем, работаем для счастья, и счастливы юнцы и старики. В том акте, что нам дан на землю и на счастье, Союза ССР легла печать. Печать любви, добытая с боями, нам право давшая сначала жизнь начать. Печатью этой вражеские души прихлопнуты и силы лишены. Печатью этой право и свобода для всех, кто трудится, навек закреплены. Земля родная, милая Отчизна, для нас она — как тело и душа. Коварный враг, что посягнет на край наш, костьми поляжет, сгинет, не дыша…» Умолк Хайдар. Два мира перед нами возникли вдруг: один был злобен, мрачен, пуст; другой — как музыка, ласкающая душу, не знал, что значит нищета и грусть. Два акта этих я сравнить хотел бы. Был первый как оковы на ногах, второй — как меч, сбивающий оковы, сверкнул — и счастье вспыхнуло в сердцах. Гори, звезда свободы и величья! Жизнь, расцветай, победна и нова! Мы знаем, что старик Хайдар имеет и в восемьдесят лет на молодость права. 1935

Перевод Л. Квашнина

ДВА ВОСТОКА

1

Я сын Востока, сын отчизны солнца. Рожден под солнцем, солнцем прокален. Я азиат, исконный местный житель с древнейших, незапамятных времен. Я до земли склонялся в храмах Будды, в Аравии — за жемчугом нырял. Меня душили стынь и снег Тибета и тяжкий зной Нефуда изнурял. Я охранял сокровища Бомбея — погибнешь вмиг, попробуй только тронь? Был витязем яванского народа, как Сиявуш, промчался сквозь огонь. Был астрономом в городе Калькутте, постиг все связи судеб и времен. Как славный Ширази, слагал поэмы, был мудрым зодчим — строил Вавилон. Я сын Востока, вечного, как солнце. В туманной мгле веков его исток. За тыщи лет блистательную славу по праву заслужил Восток. Очаг искусства, колыбель культуры, ремесел блеск… Но мир, как зверь жесток: тому, кто создавал, тому, кто строил, — отрады, счастья не дарил Восток. Дворцы гремели, пировали шахи, куражились, один другого злей. Огромный труд измученных индусов весь уходил на кутежи раджей. Пять, десять, двадцать… сотни миллионов голодных, обездоленных людей… Заволокло всё небо дымом стонов. Народ — как сон, как скопище теней. Когда пастух лишь о себе печется — волк натворит в его отаре бед. Там, где пробрались к власти ложь и подлость, защиты от соседей алчных нет. Из дальних далей, с берегов туманных стервятники слетались на Восток. Их всех влекло сюда одно желанье: побольше, пожирней урвать кусок. Стервятники — сенаторы и лорды — провозглашали: «Мы несем прогресс!» Прогрессом этим был грабеж народов и виселиц зловещий черный лес. В Китае, в Индии, на Яве были скрыты несметные сокровища земли. Всё взяли просвещенные громилы, всё в логово свое уволокли. За каждую попытку возмущенья, кичась бесчеловечностью своей, привязывали к орудийным дулам, расстреливали тысячи людей. Пятнадцать-двадцать ловкачей британских подмяли многомиллионный край. Тащили, рвали, жгли… Вот почему их прозвали «шил», что значит «обдирай»! Всё брали — уголь, золото, алмазы; лишали хлеба, птицы и скота. Всё у народа алчно выскребали — до меда у младенцев изо рта. Ну ладно!.. Это «ладно» не смиренье, оно — кипящей ненависти взлет, оно призыв ко всем, кого измучил и обездолил чужеземный гнет. Сегодня — не вчера. С двадцатым веком иных начал уже расцвел росток. Животворящий ветер революций повеял в грудь твою, гигант Восток. В народе говорят: «О небожитель, спаси от тех, кто нас пришел спасать!» Эй господа, пожалуйста, скажите, кому еще от вас спасенья ждать? Нет мочи! Вот еще и с Уолл-стрита явились к нам «друзья» в недобрый час. И снова тот же гнет и та же песня: «Мы свет прогресса, мы спасаем вас!» Ох! Не хватало, значит, Альбиона, теперь еще и янки в свой черед. Так шимпанзе, облюбовав местечко, тотчас к себе родню свою зовет. Но у Востока есть иной защитник. Есть брат его, тот, что подняться смог, — защитник настоящий, бескорыстный — оковы рабства сбросивший Восток!

2

Я сын Востока. Вольный, полноправный, Советского Востока гордый сын. Я человек. Я твердо, точно знаю, как должен жить свободный гражданин. Для всех народов этого Востока я брат родной. Любимый брат и друг. Наш край огромен. Даже солнцу в небе непросто обойти его вокруг. На этом небе — ленинское знамя, на нем слова: «Свобода, братство, труд». Народы прославляют это знамя и как зеницу ока берегут. Невежества, распутства, мракобесья давно у нас уже простыл и след. Питающимся падалью шакалам в свободном нашем крае места нет. Здесь все равны. У каждого народа — своя страна, свой герб, своя печать. Народам-братьям вольного Востока есть что любить, беречь и защищать: свою поэзию, свою культуру, отраду вдохновенного труда… Вот почему господство капитала у нас не возродится никогда. Здесь наше всё: земля, леса, заводы. Здесь вольно дышат, радостно творят. Здесь обращенье «фабрикант, хозяин» в насмешку только людям говорят. Здесь нет таких вещей, как бедность, голод. Здесь доверху набиты закрома. Тут лишь в анналах прошлого остались сыпняк, холера, сифилис, чума. Тут ордена дают за многодетность. Младенцы, юноши не умирают тут. Тут семьдесят — всего лишь средний возраст. И лишь столетних старцами зовут. Тут горы самоцветами богаты, и нам доступны недра этих гор. И отдает нам россыпи алмазов бескрайний, неоглядный наш простор. Мильоны тонн колхозных урожаев, растущая зажиточность крестьян… В каком еще краю, каким народам такой счастливый, светлый жребий дан? Гудки могучих фабрик и заводов, стальные птицы выше облаков… Из года в год всё краше расцветает свободный край — Восток большевиков. Нам помогают солнце, реки, ветры трудом своим, энергией своей. А скоро мы и силу притяженья заставим поработать на людей. Прекрасны наши города. Взгляните. Высокие дома, асфальта гладь. Вдоль тротуаров — стройные аллеи… Краса такая — глаз не оторвать! Здесь в сотнях тысяч школ детей бессчетно. На переменах — игры, гомон, смех. Так веселятся там, где нету сирот, где радость не для избранных — для всех. Здесь нет невежд, здесь все должны учиться. Способностям здесь не дадут пропасть. Здесь за развитье юношей в ответе на равных — и родители и власть. Искусство, спорт, театр, литература достигли здесь невиданных высот. Здесь много есть по праву заслуживших всеобщее признанье и почет. А почему? Секрет простой, несложный. Здесь всё для счастья, всё для красоты. Здесь для народа многое бесплатно: ученье, книги, здравницы, сады. Здесь все смелы, удачливы, культурны, однако носа кверху не дерут, хотя подчас иной рабочий может дать верный отзыв на ученый труд. И потому, что к солнцу коммунизма всё ближе он — Советский наш Восток, без черчиллей, без Трумэнов, свободный, познавший дружбы радость и восторг. Но всё равно мы близкие, родные, ударят по рогам — в копытах боль. И если слишком долго мутят воду — пассивная невыносима роль. Нет, революцию не перевозят. Она не груз, доставленный извне. Но если братья позовут на помощь — не сможем мы остаться в стороне. Короче, не пора ль гостям незваным собрать свои вещички — и айда! Не то — ведь так не раз уже бывало — споткнутся и не встанут никогда. Я сын своей земли, поэт восточный, предвиденье — мой дар. Уже не раз предсказанное мной — сбывалось точно, как будто выполняя мой наказ. Я вольный сын Советского Востока, познавший счастье творчества узбек. Мое перо мне дал бессмертный Ленин — великий вождь. Великий человек. 1949

Перевод В.Липко

ПРИМЕЧАНИЯ

Первые стихотворения Гафура Гуляма на родном языке были написаны и опубликованы в 1923 г. Восемь лет спустя, в 1931 г., в Ташкенте вышел из печати сборник его стихов «Динамо». С той поры на узбекском языке издано более тридцати книг Г. Гуляма — стихи (в том числе для детей), поэмы, а также художественная проза, статьи и публицистика. Наиболее полным изданием до сих пор является десятитомник «Сочинения» (Ташкент, 1970–1978), где стихотворения и поэмы составляют 1, 2, 3, 4, 10-й тома; издание содержит богатый справочный материал.

В 1946 г. сборник стихов Г. Гуляма «Иду с Востока» был удостоен Государственной премии СССР. За сборник стихов «Итог» (1967), изданный посмертно, поэту присуждена Ленинская премия в 1970 г.

В русском переводе произведения Г. Гуляма публикуются с начала 30-х гг. Первая книга — сборник поэм «Узбекистан» — была напечатана в 1936 г. в Москве. С того времени вышло в свет почти три десятка книг его произведений в переводе на русский язык. Самое полное издание — пятитомник «Избранные произведения» (Ташкент, 1971–1975), где стихи и поэмы составляют 1 и 2-й тома. Из других изданий наиболее содержательные (кроме упомянутого сборника поэм): «Иду с Востока. Стихи», Ташкент, 1947; «Счастье родной земли. Стихи», Ташкент, 1951; Избранное, Ташкент, 1953; Избранное. Стихи, М., 1958; «Гимн времени», Ташкент, 1959; «Спор сердец. Стихи и поэмы», М., 1964; «Встречая будущее», Ташкент, 1966; «Итог», М., 1967; Стихи, М., 1971. В ближайшее время в Ташкенте, в издательстве литературы и искусства, носящем имя Г. Гуляма, подготавливается новое многотомное собрание его произведений разных жанров в русском переводе.

Настоящий сборник включает переводы, прежде публиковавшиеся; все они сверены с оригиналом. Материал расположен в хронологической последовательности, датировка в ряде случаев уточнена по десятитомному узбекскому изданию. Словарь в конце книги содержит лексику, оставленную без перевода, географические наименования, термины, специфические для Узбекистана и Востока вообще, имена собственные (кроме имен невосточного происхождения).

СТИХОТВОРЕНИЯ

В чем красота?Первое опубликованное ст-ние поэта. Напечатано в апреле 1923 г. в ташкентском журнале «Просвещение и учитель».

Зима и поэты. Г. Гулям с начала 30-х гг. и до 1942 г. работал в редакции республиканской газеты «Кзыл Узбекистан» сначала в Самарканде (бывшей столице республики до 1930 г.), затем в Ташкенте.

На путях Турксиба. Хмара(укр.) — туча. Камских булгар. Волжско-камская Болгария — государственное образование народов Среднего Поволжья и Прикамья X–XI вв., покоренное в 1220-х гг. татаро-монголами. Скрижаль — каменные доски, на которых, по библейской легенде, были начертаны заповеди, будто бы переданные богом пророку Моисею; в переносном смысле скрижаль — нечто священное, достойное тщательного сбережения в памяти, незыблемые правила, идеи и т. п. Фата-моргана (лат.) — призрачное видение, мираж.