Стихотворения. Рассказы. Пьесы

¹⁹⁴¹

НАУЧИ МЕНЯ

Когда я был юн, для меня по моей просьбе Вырезали ножом на деревянной доске и разрисовали тушью Портрет старика, скребущего покрытую коростой грудь. Взгляд его был преисполнен мольбы и надежды на поученье. Но другой доски, что должна была висеть рядом с первой, С изображением молодого человека, поучающего старика, Так для меня и не сделали. Когда я был юн, я надеялся Найти старика, согласного, чтоб его поучали. Когда я состарюсь, меня, я надеюсь, Найдет молодой человек, Согласный меня поучать.

ТАЙФУН

Во время бегства от маляра в Соединенные Штаты Мы внезапно заметили, что наш маленький корабль стоит на месте. Всю ночь и весь день Он стоял неподвижно на уровне Луцона в Китайском море. Некоторые говорили, что виною тому — тайфун, свирепствующий на севере, Другие опасались немецких пиратов. Все Предпочитали тайфун немцам.

¹⁹⁴¹

ПОСЛЕ СМЕРТИ МОЕЙ СОТРУДНИЦЫ М. Ш

1 На девятый год бегства от Гитлера, Изнуренная скитаниями, Холодом, голодом зимней Финляндии, Ожиданием визы на другой континент, Умерла товарищ Штеффин В красной столице Москве. 2 Погиб мой генерал, Погиб мой солдат. Ушел мой ученик, Ушел мой учитель. Умер мой опекун, Умер мой подопечный. 3 Когда час наступил и не столь уж непреклонная смерть, Пожав плечами, мне показала пять истлевших легочных долей, Бессильная жизнь залатать шестой, последней, Я поспешно собрал пятьсот поручений, Дел, которые надо исполнить тотчас и завтра, в грядущем году И в ближайшее семилетие, Задал множество важных вопросов, которые Разрешить могла лишь она, умирающая. И, поглощенная ими, Она легче приняла смерть. 4 В память хрупкой моей наставницы. Ее глаз, пылавших синим гневным огнем, Ее поношенной накидки, с большим Капюшоном, с широким подолом, я переназвал Созвездие Ориона в созвездие Штеффин. Глядя теперь в небо и грустно покачивая головой, Я временами слышу слабеющий кашель. 5 Руины. Вот еще деревянная шкатулка для черновиков, Вот баварские ножички, конторка, грифельная доска, Вот маски, приемничек, воинский сундучок_? Вот ответы, но нет вопрошающего. Высоко над деревьями Стоит созвездие Штеффин.

¹⁹⁴¹

НА САМОУБИЙСТВО ИЗГНАННИКА В. Б

Я слышал, ты поднял на себя руку, Чтобы не дать палачу работы. Восемь лет в изгнании наблюдая, как крепнет враг, Ты последней не одолел границы И земной перешел рубеж. Рушится Европа. В главы государств Выходят главари бандитских шаек. Столько оружия, что людей не видно. Будущее объято тьмой, а силы Добра ослаблены. Ты это понял И добил свое измученное тело.

¹⁹⁴¹

РАЗМЫШЛЯЯ ПРО АД

Размышляя, как я слышал, про ад, Мой брат Шелли решил, что это место Похоже приблизительно на город Лондон. Я, Живущий не в Лондоне, но в Лос-Анджелесе, Размышляя про ад, нахожу, что еще больше Он должен походить на Лос-Анджелес. И в аду, Несомненно, есть такие же пышные сады С цветами размером с дерево, правда, вянущими Мгновенно, если их не полить Весьма дорогой водой. И фруктовые рынки С завалами плодов, впрочем, Лишенных запаха и вкуса. И бесконечные Колонны автомобилей, которые Легче своих же теней, быстрее Глупых мыслей — сверкающие лимузины, А в них розовые люди, пришедшие из ниоткуда, едущие в никуда И дома, построенные для счастливых и поэтому Пустые, даже когда заселены. И в аду не все дома уродливы. Но страх быть выброшенным на улицу Снедает обитателей вилл не меньше, Чем обитателей бараков.

СОНЕТ В ЭМИГРАЦИИ

Я, изгнанный на ярмарку, бреду, Живой среди живоподобных мумий; Кому продать плоды моих раздумий? Бреду по старым камням, как в бреду, По старым камням, вытертым до блеска Шагами безнадежных ходоков. Мне «spell your пате» [3] твердят из-за столов Ах, это «пате» звучало прежде веско! И слава богу, если им оно Неведомо, поскольку это имя Доносом обесчещено давно. Мне приходилось толковать с такими; Они правы, что, судя по всему. Не доверяют рвенью моему.

3

Скажите ваше имя по буквам (англ.).

ДЕЛА В ЭТОМ ГОРОДЕ ТАКОВЫ

Дела в этом городе таковы, что Я веду себя так: Входя, называю фамилию и предъявляю Бумаги, ее подтверждающие, с печатями, Которые невозможно подделать. Говоря что-либо, я привожу свидетелей, чья правдивость Удостоверена документально. Безмолвствуя, придаю лицу Выражение пустоты, чтобы было ясно, Что я ни о чем не думаю. Итак, Я не позволю никому попросту доверять мне. Любое доверие я отвергаю. Так я поступаю, зная, что дела в этом городе таковы, что Делают доверие невозможным. Все-таки временами, Когда я огорчен или отвлечен, Случается, что меня застигают врасплох Вопросами: не обманщик ли я, не соврал ли я, Не таю ли чего-нибудь? И тогда я по-прежнему теряюсь, Говорю неуверенно и забываю Все, что свидетельствует в мою пользу, И вместо этого испытываю стыд.

ДЕТСКИЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

В Польше, в тридцать девятом, Большая битва была, И множество градов и весей Она спалила дотла. Сестра потеряла брата, Супруга — мужа-бойца, Ребенок бродил в руинах Без матери, без отца. Из Польши не доходили Газеты и письма до нас. Но по восточным странам Престранный ходит рассказ. В одном восточном местечке Рассказывали в тот год О том, как начался в Польше Детский крестовый поход. Там шли голодные дети, Стайками шли весь день, Других детей подбирая Из выжженных деревень. От этих лютых побоищ И от напасти ночной, Они хотели укрыться В стране, где мир и покой. Там был вожак малолетний, Он в них поддерживал дух И, сам не зная дороги, О том не сетовал вслух. Тащила с собой трехлетку Девчонка лет десяти, Но и она не знала, Где будет конец пути. Там в бархатной детской блузе Еврейский мальчонка шел, Привыкший к сдобному хлебу, Себя он достойно вел. Был там также и пес, Пойманный на жаркое, Но пес стал просто лишний едок, Кто б мог совершить такое! Была там также школа, И мальчишка лет восьми Учился писать на взорванном танке И уже писал до «ми…». Была здесь любовь. Пятнадцать Ему и двенадцать ей. Она его чесала Гребеночкой своей. Любовь недолго длилась. Стал холод слишком лют. Ведь даже и деревья Под снегом не цветут. Там мальчика хоронили В могиле средь мерзлой земли. Его несли два немца, И два поляка несли. Хоронили мальчика в блузе Протестант, католик, нацист, И речь о будущем произнес Маленький коммунист. И были надежда и вера, Но ничего поесть, И пусть не осудят, что крали они У тех, у кого есть. И пусть за то, что не звал их к столу, Никто не бранит бедняка. Ведь для пятидесяти нужна Не жертва, а мука. Шли они больше к югу, Где в полдень над головой Солнышко стоит Как добрый часовой. Нашли в бору солдата, Раненного в грудь, Выхаживали, надеясь, Что он им укажет путь. Сказал он: ступайте в Билгорей! Он, видно, был сильно болен. И умер через восемь дней, И тоже был похоронен. Там были дорожные знаки, Но их замели снега, И они показывали туда, Где не было ни следа. И это никто не сделал со зла, Так было нужно войне. И они пытались искать Билгорей, Но не знали — в какой стороне. И они столпились вокруг вожака Среди ледяной округи. И он ручонкой махнул и сказал: «Он должен быть там, на юге!» Однажды они увидали костры, Но к ним не подошли. Однажды три танка мимо прошли, Кого-то они везли. Однажды город вдали возник, И тогда они сделали крюк, Потому что людей и людское жилье Обходили за десять округ. Пятьдесят пять их было в тот день В юго-восточной Польше, Когда большая пурга мела. И их не видели больше. Едва глаза закрою — Вижу снежный покров, Вижу их, бредущих Меж выжженных хуторов. Над ними в облачном небе Я вижу новые стаи! Бредут они против ветра, Пути и дороги не зная, В поисках мирного края, Где нет ни огня, ни грома, Несхожего с их страною, — И вереница огромна. И кажется мне сквозь сумрак, Что это из страшной сказки: И множество лиц я вижу: Желтых, французских, испанских. В том январе в Польше Поймали пса, говорят, У него на тощей шее Висел картонный квадрат. На нем написано: «Дальше мы Не знаем пути. Беда! Нас здесь пятьдесят пять, Вас пес приведет сюда. А если не можете к нам прийти, Гоните его прочь, Но не стреляйте: ведь он один Может нам помочь». Надпись сделана детской рукой. Кто-то прочел, пожалел. С тех пор полтора года прошло. И пес давно околел.

¹⁹⁴¹

НЕМЕЦКИМ СОЛДАТАМ НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ

1 Был бы вместе с вами я, братья, В снежных просторах восточных, одним из вас, Одним из бесчисленных тысяч, средь грузных стальных катафалков, Я говорил бы, как вы говорите: конечно, Должна же сыскаться для нас дорога домой. Только, братья, милые братья, Под каской, под черепною коробкой, Знал бы я твердо, как знаете вы: отсюда Возврата нет. На карте, в атласе школьном, Дорога к Смоленску короче Мизинца фюрера. Здесь же, В снежных просторах, она так длинна, Очень длинна, слишком длинна… Снег не держится вечно — лишь до весны. И человек не в силах вечно держаться. Нет, до весны Он продержаться не может. Итак, я должен погибнуть. Я это знаю. В камзоле разбойничьем должен погибнуть, Погибнуть в рубахе убийцы, Один из многих, один из тысяч, Как разбойник, затравлен, как поджигатель, казнен. 2 Был бы вместе с вами я, братья, Бок о бок с вами трусил бы рысцой по снегам, — Я тоже бы задал вопрос, ваш вопрос: для чего Забрел я в пустыню, откуда Нет возвратных путей? Зачем на себя я напялил одежду громилы, Камзол поджигателя, рубаху убийцы? Не с голоду же И не из жажды убийства, нет! Лишь потому, что я был холуём И мне, как слуге, приказали. Выступил я для разбоя, убийств, поджогов И ныне буду затравлен, И ныне буду казнен. 3 За то, что вломился я В мирный край крестьян и рабочих, В край справедливого строя и круглосуточной стройки, Вломился, ногами топча, железом давя поля и селенья, Круша мастерские, мельницы и плотины, Оскверняя занятия в школах бессчетных, Нарушая ход заседаний неутомимых Советов, — За это я должен издохнуть, как злобная крыса, Прихлопнутая мужицким капканом. 4 Дабы очистить могли Лицо Земли От меня — проказы! Дабы на века поставить могли Меня примером: как должно казнить Убийц и разбойников И холопов убийц и разбойников. 5 Дабы матери молвили: нету у нас детей. Дабы дети молвили; нету у нас отцов. Дабы молчали могильные холмики без имен и крестов. 6 И мне не увидеть боле Страны, откуда пришел я, Ни баварских лесов, ни горных кряжей на юге, Ни моря, ни пустоши бранденбургской, ни сосен, Ни виноградных склонов у франконской реки — Ни на рассвете сером, ни в полдень, Ни в смутных вечерних сумерках. Мне городов не видеть, ни местечка родного, Ни верстака, ни горницы, Ни скамьи. Всего этого я не увижу боле. И ни один из тех, кто был со мною, Этого не увидит боле. Ни ты, ни я, никто Голосов наших жен не услышит, ни голосов матерей, Ни шепота ветра в трубах отчего дома, Ни веселого шума, ни горького на площадях городских. 7 Нет, я в нынешнем сгину году, Никем не любим, не оплакан, Безмозглый прислужник военной машины. Наученный лишь в последние миги, Натасканный лишь для убийства! Оплаканный лишь мясниками. Я буду лежать в земле, Разоренной мною, Жалкий вор, которого некому пожалеть. Вздох облегченья проводит в могилу меня. Ибо что же в ней будет погребено? Центнер полуистлевшего мяса в искалеченном танке, Насквозь промороженный сохлый куст, Вышвырнутое на лопате дерьмо, Ветром развеянное зловонье. 8 Был бы вместе с вами я, братья, На возвратной дороге к Смоленску, От Смоленска назад, в никуда, — Думал бы то же, что вы, ведал бы твердо Под каской, под черепною коробкой, Что зло — отнюдь не добро, Что дважды два — четыре И что издохнут все, кто поплелся за ним, За кровавым барбосом, За дурнем кровавым. За ним, не знавшим, что долог путь до Москвы, Очень долог, слишком долог, Что зима на Востоке сурова, Очень сурова, слишком сурова, Что труженики новой державы Станут сражаться за землю свою, за свои города, Пока мы все не погибнем. 9 Погибнем — среди лесов, у замолкших орудий, Погибнем на улицах и в домах, Под гусеницами у дорожных обочин, Погибнем от рук мужчин, женщин, детей, От голода, от стужи ночной. Погибнем все до последнего, Сегодня погибнем или завтра утром, И я, и ты, и наш генерал — все, Кто пришел сюда разорить Созданное людьми труда. 10 Ибо так нелегко обработать землю, Ибо стоит такого пота выстроить дом, Балки тесать, план начертить, Стены воздвигнуть, крышу накрыть. Ибо так велика усталость была и была надежда так велика. Тысячелетьями только смеялись При виде творений людских, обращенных в руины. Отныне и впредь на всех континентах запомнят и скажут: Нога, истоптавшая борозды пахарей новых, Отсохла. Рука, что посмела подняться на здания градостроителей новых, Обрублена.

¹⁹⁴²

ВЕЗДЕ ДРУЗЬЯ

Финские рабочие Дали ему постель и письменный стол, Писатели Советского Союза посадили его на корабль, Еврейский бельевщик из Лос-Анджелеса Прислал ему костюм: враг живодеров Обрел друзей.

ЧТЕНИЕ ГАЗЕТЫ У ПЛИТЫ

По утрам я читаю в газетах об эпохальных планах Пап и королей, банкиров и нефтяных магнатов. Другим глазом я слежу За водой для чая: Как она мутится, закипает, и снова проясняется, И, переливаясь через край, гасит огонь.

ПИСЬМО ДРАМАТУРГУ ОДЕТСУ

Товарищ, В своей пьесе «Потерянный рай» ты показываешь, Что семьи эксплуататоров Разлагаются. Ну и что с того? Возможно, что семьи эксплуататоров В самом деле разлагаются. А если бы они не разлагались? Разлагаясь, они перестают, что ли, эксплуатировать или Нам приятнее быть эксплуатируемыми Не разложившимися эксплуататорами? Может быть, голодному Следует и дальше голодать, если тот, кто Вырывает у него кусок хлеба, — здоровый человек? Или ты хочешь сказать, что наши угнетатели Уже ослабели? И нам остается лишь Спокойно ждать сложа руки? Послушай, товарищ, Такие картинки нам уже малевал наш маляр, А проснувшись наутро, мы испытали на себе Силу наших разложившихся эксплуататоров. Или, может быть, тебе их жалко? Уж не следует ли нам, Глядя на клопов, выкуриваемых из щелей, Проливать слезы? Неужели же ты, товарищ, Испытывающий сострадание к голодным, можешь также Чувствовать сострадание и к обожравшимся?