Стихотворения

1957

«Иль оттого, что жизнь меня щадила…»

Иль оттого, что жизнь меня щадила и никогда за горло не брала, иль оттого, что молодость и сила несли сквозь время, будто два крыла, я многих бед не ощутил всем сердцем, мне кажется нередко — до сих пор как надо, не почувствовал Освенцим, Дахау не рассматривал в упор. А чем же от тебя я отличаюсь, кто у Дахау встал на пьедестал? Ведь это только чистая случайность, что пеплом я в Освенцимах не стал. Нельзя, нельзя за скоростью, за бытом, за злобой дня, подвижною, что ртуть, считать тот ужас снятым и забытым, людская память! Вечным стражем будь! Не спи, людская память, дни и ночи, напоминай, приказывай, гуди — пусть ветер из Дахау веет в очи, в беспечном сердце бдительность буди!

1960

«Опять за неполные сутки…»

В. Дементьеву

Опять за неполные сутки Из Владивостока — в Москву. Мешаются сутки в рассудке. Со скоростью звука живу. Детали в пути пропадают — Земля, как макет, собралась. Машина к земле припадает — И снова земля разрослась. Опять появились тропинки, Мосты, и кусты, и листы. Опять закачались травинки. Опять я увидел цветы, Плакаты на зданье вокзала, Купальщиц загар на пруду — Все то, что на скорости малой Заметишь, на тихом ходу. Такая на свете погода, И надо за краткие годы Так много объять и понять — Мне скорость бы пешего хода Со скоростью звука спаять.

1957

«В таежном утреннем тумане…»

В таежном утреннем тумане, В дорожном громе быстроты, В стекле окна, как на экране, Мелькнуло чудо красоты Без всякого предупреждения, Успело только ослепить, И не сумел я то мгновенье Ни удержать, ни закрепить. Мелькнули очи голубые И растворились вновь вдали В великой красоте России, В цветенье неба и земли. Оставив боль мне, и смятенье, И образ красоты в душе, Исчезло чудное мгновенье, И не вернуть его уже. Я видел свет. Нигде на свете Не повторился облик тот, И лишь в душе десятилетье Мгновенье краткое живет.

1957

Голос

Мой голос записан на пленку И сложен в сверкающий круг. Его отложили в сторонку И нас усадили вокруг. Его от меня отделили, Как будто кору от стволов, На стержень стальной накрутили И стали раскручивать вновь. Свой голос на магнитофоне, Свидетелей многих в кругу, Я слушаю, как посторонний, И — странно — узнать не могу. А мне он казался приятней, А мне он казался другим — Красивее, лучше, понятней, Не столь уж глухим и плохим. Но, видимо, было неверно Мое представленье о нем, Я тут ошибался, наверно, Как часто во многом другом. А люди сказали: — Похоже! — Твой голос узнает любой… Не веришь? Бывает, ну что же, Такое не только с тобой — Не думай, что плохо со слухом: Свой голос — не то что чужой, — Ведь слышим мы «внутренним ухом» Не так, как услышит другой… Что голос свой собственный верно Нам слышать вовек не дано, Что знаем его лишь примерно — Обидно. Но это одно. Но что, если голос свой строчечный, Которым сильней дорожу, Я слышу вот так же неточно, Не так, как до вас довожу?

1953

«Сколько нас, нерусских, у России…»

С. Хакиму

Сколько нас, нерусских, у России — И татарских и других кровей, Имена носящих непростые, Но простых российских сыновей! Пусть нас и не жалуют иные, Но вовек — ни завтра, ни сейчас — Отделить нельзя нас от России, Родина немыслима без нас! Как прекрасно вяжутся в России, В солнечном сплетении любви, И любимой волосы льняные, И заметно темные твои. Сколько нас, нерусских, у России — Истинных российских сыновей, Любящих глаза небесной сини У великой матери своей!

1957

Соловьи Салавата

Жил я в детстве когда-то На земле Салавата — Соловьиного края, В переливах курая, За Лаклами, у Ая, Там, где реки сливались, Где луга заливались, Где вовсю заливались Соловьи Салавата. Там заря занималась Нашей жизни когда-то. Там я жил маловато — Только детства кусочек, Только школы чуточек, Только детские годы. Там уральские горы. Там такое есть место — «Соловьиное горло». Соловьям там аж тесно, В «Горле» — детские горны. Соловьиною песней Перехватывай горло! Там давно в Насибаше Люди добрые наши Двух сирот нас увидели, Без родных, без родителей, Накормили досыта И меня и Рашита. Это мной не забыто. О крестьянские мамы, От болезней и бедствий Ваши древние средства Нас спасли. Как я мало Спел вам песен — за детство Благодарного слова Не сказал вам покамест. Я приеду к вам снова, Поклонюсь и покаюсь. Я еще не на пенсии, Это мне рановато. Поучусь у вас песне, Соловьи Салавата.

1960

«Опять увидел я лаклинские поля…»

Опять увидел я лаклинские поля, Башкирские края, и плыл по Аю я, И молча, не спеша, шел берегом его, И плакала душа, не знаю отчего. И видел детства дом, Грустил я возле дома. И, грустный, шел потом с Мустаем возле Демы; Я вспоминал свой край, свой Салаватский край. Давай, мой друг Мустай, со мною дни листай. Ты знаешь ведь: я — есть, какой ни есть — а есть! А где имел я честь =на свет явиться? Здесь! Да, здесь я начинался. Здесь образ ранний мой впервые начертался. Я где-то здесь возник по зову Бытия. Я вечный твой должник, Башкирия моя! Здесь бегал босиком и звонко голосил. Твой чудный чернозем здесь хлеб мне колосил. Раскрыла мир мне вдруг, как сказочный цветок, — На север и на юг, на запад и восток, Ко всем дорогам ключ ты в руки мне дала. И навсегда свой луч над головой зажгла. Возврата в детство нет (хоть ездим, мы домой) — Но в сердце — детства свет и милый образ твой! И Белая и Ай мне ближе, чем моря! Спасибо, добрый край, Башкирия моя!

1965

Отцу

Мой отец с лицом колониальным, С бородою белой — аксакал, Сын твой рано — в детстве давнем, дальнем — Из степей башкирских ускакал. С каждым годом жизнь его чудесней, От родного Ая вдалеке Он от счастья сочиняет песни На великом русском языке. И в народе русском гениальном Миллионы у него друзей. Мой отец с лицом колониальным, Как мне жалко юности твоей, Юности без песен и без счастья И без ласки детства твоего. Пусть мое душевное участье Не изменит в прошлом ничего, Но покамест старость не накинет На меня сияющий парик, Голоса покамест не отнимет — Буду петь и за тебя отныне, Дорогой, родной до слез старик.

1957

Впадали реки в реки

Мустаю Кариму

Был пароход наш белый, Шел пароход по Белой, Еще водой не бедной. Давал гудок победный. И всматривались люди в поселки и холмы. Мы палубу по кругу измерили ногами. Уснули мы на Белой — проснулись мы на Каме. …Уснули мы на Каме — на Волге встали мы. Впадали реки в реки, как будто руки в руки… Из рук да в руки реки передавали нас! Мы так и представляли! Скульптурные, как греки, =(гомеровские греки), Мы солнцу подставляли то профиль свой, то фас. И Волга нас качала. И нас Казань встречала И говорила очень приятные слова. И Горький с нежным Нижним встречал нас у причала. А впереди скучала уже о нас Москва. И влажная купальщица махала нам с мостка. Махали наши реки волнистыми платками. Как крылья за спиною — их ситцевый туман. И вот уже ни Белой, и вот уже ни Камы. Идем Московским морем в Москву, как в океан! Впадали реки в реки, и воды прибывали. И люди приготовились к последнему броску. С ладони на ладони меня передавали Родные реки наши. Вот так я «впал» в Москву.

1965

В Казани

Народ, мне давший жизнь и душу, Свою нестынущую кровь, Не замерзавшую и в стужу, Твой сын к тебе вернулся вновь. И после долгих лет разлуки, В порыве счастья и любви, Целует ласковые руки Тысячелетние твои.

1957

«Слышу древние песни…»

Анджеле

Слышу древние песни, Песни волжских булгар. А понятнее если: Песни древних татар. За вином ли, за чаем ли — Всюду слушать готов Эти песни отчаянья, Безысходных годов. В них такая пронзительность, Так в них много всего, Простоты поразительность, И, как рана, родство: Из бездонных столетий Мой народ и родня Шлет страдания эти, Окликает меня: — Не забудь эту землю, Улетев за моря… Я «туземец», «туземец», Дорогая моя. Никуда я не денусь От такого родства. Я «российский индеец», Ты, наверно, права… Где теперь мои «кони», Средь каких скоростей? Не в лесах, не на лоне Первозданных степей. Я «индеец» в нейлоне, В стане белых друзей.