Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

ПОЛУНОЩНАЯ

Ночь. Над мертвыми лампада Теплится, как звездный глаз. Спящего не видно ада: За окошком свет погас. Вижу трепетные руки Я на желтом одеяле. Жизни всей умолкли звуки, Как в операционном зале. Мы в кладбищенской капелле Будто бы лежим давно, Только сердце в тощем теле Бьется, как комар в окно. Я молюся по­латыни, Бог внимает мне в тени, Все мои со мной святыни, – И уходят в вечность дни. Временами страх ледяный Сердце, как клешней, сожмет, Но я стих слагаю пряный, – И проходит в сердце гнет. Я вздохну, и Ангел спящий Глянет на меня со сна, Мир начнется настоящий, Вечность синяя видна. Этот сумрак полуночный, Эти вещие глаза Выше жизни лоскуточной, В них бессмертия слеза. Перед мертвыми лампада Тихо теплится в тиши, Ничего уж мне не надо, Кроме бдения души! 1950

КРИК В НОЧИ

В груди моей узлы кровавых змей, В мозгу моем классический камей, В ногах моих чистилища шипы, И я считаю с мукою стопы Своих в железо кованных стихов, Но не хватает мне уже верхов. И чаще всё ползу я по низам И предаюсь печали и слезам. О, Ангел Божий, принеси Грааль И утоли навек мою печаль. Я думал, что спастись могу и сам, И часто я не верил небесам: Пугали звездные меня нули, И спозаранку сжег я корабли. Я инфузория, – и океан Не слышит мой мучительный пеан!

ВИДЕНИЕ

Блестит асфальт, а на асфальте лужи, И мелкий дождь в них каплет, как алмаз, Но с лужами и с дождиком я дружен. Ведь я не только честный богомаз: Я мир люблю любовию Франциска И от деталей прихожу в экстаз. Другие все без солнечного диска Попрятались под черными зонтами, А я, в дожде косом не видя риска, Стою над лужей с тихими мечтами, Глядя на блеск, глядя на преломленья, Глядя на лик свой, как глядел Гаутами. Как хороши на луже отраженья Безлиственных кораллов спящих лип: Как вены голубые привиденья, Как черный, притаившийся полип, Как кружево портретов древних в Прадо. И ни малейший не мешает скрип. Всё нереально, ничего не надо, Ни слов уже, ни солнца, ни кистей! Я – опьяненная теперь менада, Я – кружево задымленных ветвей В великолепном в луже отраженьи, – И так хотелось бы до крайних дней Запечатлеться в суетном мгновеньи.

НИЛЬСКАЯ ФАНТАЗИЯ

Зыбилась рожь. Порхали мотыльки. И жаворонки пели в небесах. Синели меж колосьев васильки. И было равновесье на весах Души: ни зла господства, ни добра, И тайны все сокрылись в камышах. Но не было и нас уже: с утра Времен мы сладко спали в пирамиде За изваяньем истукана Ра. И души лишь в совсем незримом виде Витали меж колосьев золотых, Как мотыльки, что спали в хризалиде. И слышался веков печальный стих... Но вдруг вблизи раздались чьи­то стоны, И шелест золотых колосьев стих. И косарей нагих на желтом склоне Узрели мы с цепями на ногах, Под свист бичей работавших в полоне: И выжжено тавро на их плечах. Как в пирамидное всё было время, Исчезнувшее уж давно в веках. Тисками охватило будто темя От всколыхнувшихся внезапно дум, – И предпочли небытия мы бремя, Где никакой не страшен уж самум.

РАЗДВОЕНИЕ

Я выхожу по временам из тела И на себя гляжу со стороны, Как в зеркало глядят, когда нет дела. И страшны мне потертые штаны, И выцветшая, смятая рубаха, И разлохмаченные седины, И облик весь, от скуки и от страха Напоминающий засохший гриб. И кажется мне, что давно уж плаха Приять должна б того, кто так погиб В бездействии, как этот человек С глазами вяленых на солнце рыб. И он мне всех противнее калек И торжествующих чертей Энзора: Ведь я классический по духу грек, И чужды мне Содомы и Гоморра. Но я устал от сотни хризалид, Устал от материального позора! И всё же это мне сужденный вид, И я вернусь под шутовскую маску, В объятия суровых Немезид, Чтоб досказать таинственную сказку В железной вязи дантовских терцин. Я заслужил лазури вечной ласку, Низверженный я Божий Серафим!

ПАСТУХ

Я был пастух и гнал овечье стадо В ущельи темном средь нависших скал: В Иерусалим пробраться было надо. Но отовсюду хохотал шакал И волки щелкали на нас зубами, И я дубиной стадо защищал. И две овчарки с пламенными ртами Мне помогали вражий легион Удерживать за черными тенями. Но всё ж то тут, то там, как испокон, Заблудшая овца вдруг исчезала, Хоть и дробил я черепа сквозь сон. Так шли мы долго... Звездная уж зала Совсем поблекла, словно ведьма злая Все звездочки на вертел нанизала. Собаки с пеной шли у рта, не лая, И волки растащили всех овец. И шел я, шел, себя не понимая, Пока в тумане утра, наконец, Не узрел пред собой Иерусалим, Где в храме будто бы живет Отец. Но не посмел опальный серафим Предстать пред Ним с собаками лютыми, И он заполз в пещеру, как филин, – И жизнь свою закончил в строгой схиме.

ЗАУТРЕННЯЯ

Над красными чалмами будяка Два беленьких порхают мотылька, Что на заре лишь вышли из кокона И засверкали в небе, как икона. Как мог червяк из черной хризалиды Вдруг запорхать в лазури, как сильфиды? Как мог в мозгу воинственных татар Найти себе божественный нектар? Но не такое ж чудо я, поэт, Творящий миф, где вовсе мифа нет, Берущий нектар прямо из могил, Где никаких уж нет небесных сил? И не три дня, а целый страшный век Я претворяю мир, как древний грек. И даже пыльца на моих крылах От времени не претворилась в прах. Я тот же всё опальный серафим, Спешащий в райский Иерусалим. Открой же Сыну Блудному, Отец, Ворота солнечные наконец!

БАРКАРОЛА

Из­за туч, недвижимых гигантов, Всходит солнце в пламенных акантах. Море, как Брунгильда в медных латах, Дремлет в жемчугах на перекатах. Я сижу на палубе тартаны, Волны обнимают, как гитаны. Чайки с белоснежными крылами Реют меж седыми парусами. И я слышу грустный голос Бога, Как морская он звучит эклога: – Сын мой бедный, ты уж не печалься: Видишь, как прекрасно всё на пяльцах! Всё прекрасней потолка Сикстины, Всё прекрасней, чем в «Раю» терцины. Ты гляди в лицо мне, созерцая, И не нужно будет Данта рая. Ты живи, созвучья создавая И, как цветик синий, увядая. Я с тобой увяну хоть на миг: Я устал от творчества вериг! –

НИЗВЕРЖЕННЫЕ АНГЕЛЫ

Киммерийский мрак. Вокруг могилы. Лава льется, сыпятся лапиллы. Всюду щели в мертвенной земле. Тварь на перепончатом крыле. Семиглавые в норах драконы. Огнь в ноздрях. Чудовищные стоны. Ослепительные серафимы С молниями в белых дланях зримы. Крылья их, как солнечный закат, Семицветные во мгле горят. Гонят в ад они исподний братьев, Обескрыленных уж от проклятья. Гонят жалких, почерневших в муках, Прячущихся в облачных фелуках. Смысл они искали в звездном клире, Смысл искали в голубом аире. И решил Отец их за мятеж Выбросить за творчества рубеж. Сам я был средь изгнанных сынов, Ослепленный от мятежных слов. Этот вот с искривленным лицом, Это я перед Судьей­Отцом. В землю врылся я тогда навек: Из кокона вышел человек, Жалкий человек – не мотылек – Что, как звезды в небе, одинок, Что стремится крылья приобресть: Только в крыльях смысл какой­то есть!

КОЛИБРИ

Без конца и без начала Тайна вечная на всем. Без отчала, без причала Мы в безбрежности плывем. Тайна колыбель качала Нашу над исподним дном, Тайна с жизнию венчала, Божий охраняя дом. Мы, как дети, из соломки Выдуваем пузыри, Гомон поднимая громкий, Как крыланы в час зари, Словно мы стрижей потомки Или райских колибри.

ЦВЕТОК ВЕЧНОСТИ

Раскаленные кружатся сферы, Как в самум пылающий песок. Головокружительны размеры. Звездный то Создателя венок. Ни начала, ни конца Химеры! Лихорадочно стучит висок. Атома не остается веры. Броситься хотелось бы в поток... Над обрывом в неприметной щели Скромный аленький растет цветок, Род гвоздики дикой иль синели... Что ему круженья страшный рок? Что ему пылание без цели? Он – в пустыне вечности глазок!