Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

БЕСКОНЕЧНОСТЬ

С звезды к звезде, как паутина, Алмазные текут лучи. Повсюду творческая глина И Духа яркие мечи. Покоя нет в ячейках гроба От тягостных метаморфоз, Всё претворяет в недрах зоба Всемирного Отец Хаос. И все казненные из гроба Встают для совершенней форм. Не может уничтожить злоба, И миллион лучистых корм С звезды к звезде нас переносит, Всё ближе, ближе к божеству. Смерть никогда нас не закосит, Как придорожную траву. Всё бесконечно преходяще, Нет ни начала, ни конца, Всё шум зеленых листьев в чаще, Всё глина на станке Творца. Мы были до созданья мира Уж в хороводе естества, Не дозвучит поэтов лира На синем лоне божества.

УТРО СТРАШНОГО СУДА

1 Листы последних поколений, Желтея, в сумраке боролись. Поэзии усталый Гений, Кровавых лилий древний Полис Перед последнею Авророй С недоуменьем оставляя, Спешил с застынувшею Флорой К садам смарагдового рая. Вился туман в долине Арно, Молочная вилась река, И кипарисов меч попарно Чернел на страже свысока. Но медь еще не шевелила Зарей окрашенные губы, Хотя последняя могила Прияла прах в последнем срубе. Все перемышлены решенья, Все пересказаны сказанья, И все из мрамора виденья И слова чистого дыханья Рукой поэта беззаботной До полутени полузримой, До врат безбрежности холодной Небесного Иерусалима, Воплощены и перепеты. И смысла никакого нет Оставить плотию одетым Души голубоокий цвет. Усталость смертная царила На всех явленьях естества; И не влекла уже ветрила Морей туманных синева, И не влекла коней крылатых Ковыльная без меры степь, И жаждой истины невзятой Судьбы нас отягчала цепь. И за равенство люди грызли Друг друга вяло почему­то, И в конус устремлены мысли, – Текла последняя минута. 2 А я? Я был всем этим вместе: Я пиний шевелил верхушки, Я на фронтоне был в Сегесте В эфирном горлышке пичужки, Я в Арно каплей был янтарной, Я полз по мокрому грибу, – Под фреской Джотто светозарной Я в каменном лежал гробу. Незримые чернели арки С люнетами Таддео Гадди, Христа снимали патриархи, Несли – и Мать шаталась сзади. Адама череп, черный аспид Над чашею познанья замер, Слезливая незримо надпись Врезалась в серавеццкий мрамор. Под ней кирпичная ячейка, Сырая известь, запах тлена: В веках забытая келейка, Куда костлявое колено Загнало Смерти оболочку... А! Каждый атом жив во мраке, Ни одному тут лоскуточку Не скрыться в перегнившей раке. Следы истлевшего скелета Из затхлых и забитых пор Через тебя, забвенья Лета, Куда­то устремляют взор. И в бархат впившиеся шляпки Гвоздей устали зеленеть, И гроба тигровые лапки Когтей повыпускали сеть. Как душно! Смертная истома – Недолгая лишь передышка, Душа под криптою не дома: Дубовая сорвется крышка. Когда же в подземельной урне Зажжет бессмертия свечу Судья Мистерии лазурной Суда последнего? Но чу! 3 Меж кирпичей, как паутинка, Серебряный ворвался звук, Чуть слышный, скромный как былинка, Но тысячей незримых рук Пронзивший бренные останки, В объятиях небытия Агоний величавые осанки Утративших и радость дня. Всё гуще звуковая пряжа, Всё величавее она С готической аркады кряжа В могильного вливалась дна Неразрешимое сомненье, Всё жутче делались гроба, Всё громче светопреставленья Трагичная звала труба. Непостижимое свершалось, Дыханье, шорох, шелест чей­то, Пылинка где­то колыхалась, Души невидимая флейта, Аккорды чьей­то пыльной лиры, И чья­то смутная псалтырь Настраивалась, а потиры Роняли жизненный эфир. И пиний двигавший верхушки Изгибами лазурных рук, И нежным горлышком пичужки Выликованный скорбный звук, – И в Арно капельки янтарной Бегущую куда­то суть, – Всё голос труб высокопарный Погнал, как трепетную ртуть, К вселенной, смертью заключенной Меж смрадных четырех досок. И отовсюду возбужденный На гробы мыслящий песок, Как дождик ароматный, капал, Задумчив, радостен и прям, – И крышка грохнулася на пол, И дух явился в Божий храм. 4 Какая творческая строгость У францисканских базилик! Мгновенно Фебова эклога Земной преобразила лик. Из мавзолеев Santa Сгосе И Микель­Анжело и Дант Миры слагающие очи Через готический акант В провалы неба устремили, Что их предчувствием сполна У жизни поворотной мили Было исчерпано до дна. И синий Ангел Донателло, Благовещающий Христа, В старинной Божьей каравелле Раскрыл широкие врата. Не человек, не звук, не краска, За роем творческих предтечей Лилейною какой­то сказкой Заколыхался я на вече. Но облик жалкий, человечий Остановил меня тут вдруг: Несказанных противоречий Смертельный был на нем испуг, И луч какой­то смутной веры, И слов застывшее письмо В улыбке уст и в пальцах серых, Скрещенных в смертное ярмо. И было жалкое величье В нем отошедших королей, Суровое души обличье И Донателло профилей. И вскрикнул я, припоминая Свое с изваянным сродство. Как Моисей, с высот Синая Сносивший людям божество, Возликовал я, заключенный В огонь мучительного я, – И вспомнил мир перекрыленный И запах Розы Бытия. 5 И вспомнил Эроса поэму, Дарованную мне цветком, Когда, упрямо теорему Перед могилы черным ртом Неразрешимую решая, Я человека погребал, Персты холодные ломая У моря голубых зеркал. Ах, где ты, где? Скорее брызни Благоуханною росой В лицо воскреснувшего! В жизни Зари багряной полосой Была лишь ты, отроковица Печальноокая моя! И рядом с этою гробницей Плита мне грезилась твоя! А рядом с алтарей барочных Глазел кичливый позумент И полустертых плит цветочный, Певуче свитый орнамент. И, весь жегомый лихорадкой, Глядел я в мраморные маски, Искал за занавесей складкой, Искал везде, где были краски. Увы, возлюбленные Пери Не отыскалися глаза, И даже перед райской дверью С ланит катилася слеза. Но вдруг раскрашенные окна Трансепта Ангел растворил, И дня бессмертного волокна Коснулись нескольких могил. А! Вот она! Вот херувимы Несут на мраморных цветах Ее постель, невозмутимы, Вот имя нежное в щитах. В изножьи белая левретка, В изглавьи задремавший лев, На кудрях жемчужная сетка И диадема королев. Мелодия скрещенных пальцев И груди девичий профиль, И тайна в дремлющих зеркальцах, – Волнует мраморная пыль! 6 И рядом тот же статуарий Религиозного резца, Неизъяснимо чистой чарой Врезаясь в мускулы лица, Миры таящие, Каррары, Извлек святого паладина, В доспех закованного старый. Клинок меча его, как льдина, Горел от боевой перчатки До чешуей покрытых ног, И крест сиял на рукоятке. И был величествен и строг В истоме облик под забралом, И из­под Винчиевых век В бессмертия потоке алом Был зрим несущий человек. И тут осознал я невольно, Как был от красоты далек, И стало нестерпимо больно, И заструился ручеек На сердце каменное Пери Чрез стилизованный брокат, И сожалел у райской двери Я преждевременный закат, В действительность не претворенный До утра крайнего никем, Хотя с стихией раздраженной Боролся монсальватский шлем. Но вдруг зашевелились пальцы, Как ветром тронутые струны, И звезды темные в зеркальцах Глубоких сказочные руны Полураскрыли с изумленьем, И новоявленный сераф Следил с предельным умиленьем, Как уст зардевшихся аграф Открылся для дыханий новых, Как тело трепетное сразу, Последние сложив оковы, Предалось Эроса экстазу. 7 Меж тем последние гробницы Раскрыли мраморные губы, И рая радужные птицы, В серебряные всюду трубы Трагичной радости призывы Рабам воскресшим протрубя, Земные покидали нивы, Перистым облаком клубя. И только души запоздалые, Влюбленные как мотыльки, Уста сестер искали алые, В забытые слетая уголки. И только рыцарь идеальный Лежал незыблемой мечтой, Преображенный и печальный Перед бессмертия чертой. И с величайшим достиженьем Несовершенной колыбели Мы перед райским сновиденьем Расстаться долго не хотели. Влекли нас пыльные кулисы Оставленной навеки сцены, Кладбищенские кипарисы, Жемчуг накатывавшей пены, Влекли седые колокольни, Музеев старых коридоры, Красноречиво безглагольных Статуй божественные взоры. И тихо­тихо отлетали Мы от мучительной темницы, Где из живительной печали Был облик правды многоликой Тобою изваян, невольник. Но трубное: пора! пора! И ока Божий треугольник Влекли в надзвездные края, Как розы утром, раскрывая Из края в край вокруг гроба. Рабам врата раскрыла рая Трагичной радости труба!

СЛАВА

Слава Богу в небе Слава! Слава солнцу брату Слава! Слава звездам сестрам Слава! Месяцу младенцу Слава! Тучам странницам небесным Слава! Морю Черному родному Слава! Степи матушке родимой Слава! Великанам горным Слава! Лесу темному на скалах Слава! Травке каждой в поле чистом Слава! Каждой бабочке и птичке Слава! Каждой белочке на ветке Слава! Каждой мышке серой в норке Слава! Каждой жабке на кувшинке Слава! Слава павшим за свободу Слава! Бога ищущим в темнице Слава! Умирающим за веру Слава! Мученикам слова чистым Слава! Слава всем поэтам в мире Слава! Слава всем творящим Бога Слава! Слава любящим друг друга Слава! Молодым на поученье Слава! Старым людям в утешенье Слава! Добрым душам в услышанье Слава!

СВЯЩЕННЫЕ ОГНИ(Неаполь, 1955)

Из «Натюрмортов» (1946 г.)

ВРЕМЕНА ГОДА

Парк весной

Весна. На тополях сережки Меж клейких прячутся листков. На теплые шнырять дорожки Явились ящерички вновь. На клумбах в шелковистой травке Ромашки раскрывают зонт. Цикорий, золотые главки Подняв, забыл про Ахеронт. Лишь кипарисы так же хмуры Да пиний черные зонты, Но и меж них фиоритуры Пичужек радостных слышны. Всё небо – голубая лента, Безбрежный путь для облаков, Где только храмов Агригента Недостает среди холмов. Но на ковре из изумруда Стоит лазоревый киоск, Восьми колонн тосканских чудо, Аркада, фриз, как чистый воск. И в том киоске мы эфебы, Влюбленные друг в друга так, Что никакие уж Эребы И даже палача тесак Страшить не могут. Души наши – Как желтоклювые скворцы. Шампанское налито в чаши, Мы – яви собственной творцы. Вся сущность в создающем Слове, Оно же синее, как фриз, В своей мистической основе Оно сверкает из­под риз.

Парк летом

Лето. Тополей колонны Малахитные шуршат, Словно их на Божьем лоне Тучи белые смешат. Липы пряны, олеандры Промеж клумбами цветут, Словно никогда Кассандры Не пророчествуют тут. На магнолиях, как губы Сладострастные, цветы, И в серебряные трубы С нежной дуют высоты Облачные серафимы. Травка на лужке по грудь, Твари в ней совсем не зримы... Спрячься, бессловесным будь! Шапку глубже невидимку Опусти себе на лоб, В синюю сокройся дымку И блаженствуй, как набоб. Плещут между клумб фонтаны, Распыляясь с высоты, Плещут рыбки, как гитаны, Всё алей вокруг цветы. Стих мой как ручей струится, Серебристый меж цветов, Стих мой – голубая птица Меж жемчужных облаков. Кончилось броженье мысли, Бог отыскан, Бог убит: Чашки спят на коромысле, Божий Сын сокрылся в скит. В том скиту его Невеста, Вдохновительница слов, Там пустынная Сегеста, Крест спасительный готов. В сладостном цветеньи парка Жизнь приемлема теперь, Гость желанный даже Парка: Хаос раскрывает дверь.

Парк осенью

Осень! Осень золотая Раскрывает дивный скрын Для приятья горностая Под рыданье окарин, Что от грубого Борея, Как морская снасть, свистят. В черных тучах батареи В недругов небес палят. Сколько золота повсюду! Что ни тополь, то свеча. Ветер наметает груду Золота, рубя с плеча. Липы, как архиереи, В ризах золотых стоят, Золотые орхидеи Всюду на ветвях горят. Золотой ковер из Смирны – Клумба каждая в саду. Каплет жемчуг, как с градирни, Скоро будет всё в снегу. Всё попрячется в подполье, Всё задремлет до весны. Нам, уставшим от раздолья, Тюрьмы зимние нужны. Никакое совершенство Возродить не сможет нас, Но небытия блаженства Приближается уж час. Мшистые стоим, как боги, Мы на мрачном берегу. Все сокроются дороги В первом девственном снегу.

Парк зимой

Зима. Как ледяные свечи, Стоят аллеи тополей. Под горностаем гнутся плечи Деревьев, снежных королей. Ни роз, ни лилий: хризантемы Замерзшие вокруг стоят, И серых облаков триремы Холмы соседние пушат. Зеленые в ряду скамейки – Как мраморный от снега трон. Нет ни одной в саду семейки, Кладбищенский повсюду сон. Лишь кое­где из снежной клумбы Торчит засохший колосок, На все качающийся румбы, Да воробьиный коготок Кой­где пуховую подушку Иероглифом испещрил: Искал, наверное, подружку, Иль голод братика морил. Нет и моей подружки тоже, Нет самого уже меня, Нет ничего, – на то похоже, – Что из словесного огня. Зато в лазоревой аркаде На базе каменной лекиф Стоит аттический в отраде Небытия: умерший скиф В нем спит с преставившейся Музой, И хорошо им там в снегу, За терракотовой Медузой, На синем рая берегу!

ПОКИНУТЫЙ СКИТ

В дымке Фьезоле синеет, Флорентийский Монсальват. Облака благоговеют, Восклицая: Свят, свят, свят! На зубчатой колокольне Стрелка часовая спит, Рощи пиний безглагольны, Как усопший эремит. Из босой один я братьи Францисканской уцелел: В истребления проклятьи Я – единственный пробел. Как смиренный брат Беато, Живописец золотой, Я пишу, что непочато, Что анахронизм святой. В храме всюду паутина, Гнезда серых воробьев, Пыли бархатной гардина, Вереницы муравьев. Солнце сонное в витражи По пергаменту скользит, Святости былой миражи Здесь никто уже не зрит. Я пишу, но не кобальтом, А стихами фресок ряд, И пою высоким альтом Про тритонов и наяд, Про героев чистых духа. И, как желтые листы, По лесу кружатся сухо Закрепленные мечты. За оградой мшистой скита Жизнь давно уже совсем Схимником седым забыта: Он и слеп, и глух, и нем.

ДВА ПОЛЮСА

Аллея Мильтона, как лента Асфальтовая, под окном Уходит вдаль до Агригента, Что за морем спит вечным сном. Другой ее конец под гору Взвивается из бирюзы, Где очарованному взору Из чистой выстроен слезы Грааля храм необычайный. Пустынен нынче Монсальват, Манящий облачною тайной В малиновый подчас закат. Два полюса суровой жизни: Христос распятый, Дионис, А посреди людские слизни, Толпа голодных, злобных крыс. Аллеей молодых платанов Обсажен необычный путь, Под ними речка из тумана Струится. Тишина и жуть! Я у окна стою часами, Глядя на близкий Монсальват, Хоть уношусь подчас мечтами, Как золотистых туч брокат, В дорийские над морем храмы, Как маятник туда, сюда Качаясь, скучной жизни драму Вновь забывая иногда. Я крестоносец запоздалый, Я воскрешенный древний грек, Я слова мученик усталый, Я одинокий человек.

ЛЕТНИЙ ПОЛДЕНЬ

В полумраке свежем келья. Мертвый на стене Христос. Нега праздного безделья. Жизненный исчез вопрос. На комоде книжки сказок, Гримм, и Андерсен, и Тик, В рамках много грустных глазок, Розы милой светлый лик. Старенькие акварели. Portovenere. Паранцы. Сам я у морской купели. Агавы и чаек танцы. В полумраке всё чуть видно. Мир сокрыт за жалюзи. Ядовитая ехидна Осталася позади. Рядом в маленькой гостиной За игрушечным столом, Сказкой занята старинной, Розочка строчит пером. Афанасьев наш не Тацит, Кесарей в нем страшных нет, От него никто не плачет, Русский в нем мужик­поэт. Солнца золотые пальцы Пишут пропись на стене. Все заполнены уж пяльцы, Я читаю как во сне. – Солнышко, мой брат, ты право, Важен лишь иероглиф, Жить для сказки наше право: В душах создается миф. – К переводчице иду я, Чтоб поставила печать На уста мне поцелуя, Чтоб не зная мира знать.

КАК БУДДА

Под развесистым платаном Бронзовый в киоске Будда, В созерцаньи неустанном, Смотрит на святое чудо: На живот, заплывший жиром, На пупок свой материнский, Что однажды с целым миром Связывал, как исполинский Мост, невинного младенца С азиатскими глазами, Мирового страстотерпца С непросушными слезами. Погруженный в созерцанье, Он пупок соединяет Снова с Матерью созданья, Он, не зная, снова знает. В парке нашем я, как Будда, На зелененькой скамейке Созерцаю Божье чудо: Каждый созерцаю клейкий Лист на тополе высоком, Каждую в эфире мошку, Каждую с червонным оком Выползшую на дорожку Ящеричку или тучку. Но пупок мне уж не нужен: Женину целую ручку Я, когда мой дух недужен, В темные гляжу ей очи, Как в небесные колодцы: В них природы средоточье, В них идеи путеводцы. И покой нисходит в душу, И, как Будда, всё я знаю, И гармонии не нарушу, И слова в стихи слагаю...