Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

ИСКУССТВО

Искусство – без духовности – забава, И время на него мы тратим зря. Лишь то существовать имеет право, Что назначается для алтаря. Не в красках, не в рисунке наша слава, А в обликах Небесного Царя, Будь то Егова, Будда или Брама, Или Распятье для монастыря. Искусство не гашиш эротомана, И не головоломная шарада, Не фейерверк технических обманов. Оно – богослуженье в муках ада, Среди непроницаемых туманов, Оно – маяк беспастырного стада.

ПЕРЕЛЕТЫ

Я только пыль, и в пыль веков вернуся, И ветер разнесет мои стихи. Но я небытия не устрашуся: Обгрыз я все стремления верхи. На лебединых крыльях уношусь я Из царства беспросветного тоски, Хоть и кажусь смирнее, чем бабуся, Молящаяся за мои грехи. Я уношусь чрез море и пустыни С другими братьями, вонзая клин Пернатый в неба полог темно­синий, И жизненный не остановит тын Полета вольного из душных скиний Через раздолье снеговых вершин.

БЕСКРЫЛИЕ

Кто б ни был ты, неведомый Спаситель, Грядущий на закланье в поздний час, Ты не спасешь незримую обитель Души моей, где жертвенник погас. Я также правды солнечной воитель, Но в сердце у меня потух экстаз, И никакой чудесный небожитель Зажечь не сможет ослепленных глаз.

ДЕТАЛИ

Жизнь состоит из тысячи деталей. Гармонии не может быть без них, Ни божества, ни безграничных далей, – И творческий на них основан стих. Улыбка матери в поблекшей шали, Лица возлюбленной малейший штрих, У глаз морщинки – тайный след печали, Дрожанье уст горячих, дорогих; Приветливые за окном платаны, Лазурных гор воздушное ребро, Меж плит тюремных колос филигранный, Дождя сверкающее серебро, – Всё это облик жизни многогранной, Всё вдохновляет к подвигу перо.

СОЗЕРЦАНИЕ СМЕРТИ

Жизнь – сумрачное созерцанье смерти, Как ни слепил бы лучезарный день, Как ни вертелись бы мы в водоверти, Как ни топтали б собственную тень. Лишь юность верует в свое бессмертье, И думать ей о неизбежном лень, Она смеется над гарпунной жердью, Жонглируя на волнах, как тюлень. Меж тем вокруг проходят поколенья, Как тени на магическом экране, И видим мы одни лишь привиденья И гроб сколоченный для нас заране. И душу вечное когтит сомненье В разумности блуждания в тумане.

ВРЕМЕННОЕ

Строй мысленно в лазури башни, Строй колокольни на горах: Исчезнет ужас твой вчерашний, Панический исчезнет страх. Ты созерцаешь поколений Клубящуюся в бездну пыль, Ты летаргию зришь растений И скошенный у ног ковыль. Но это лишь – метаморфозы, И Смерть – обманчивый кошмар: Не доцветут у тына розы, Не догорит зари пожар... Исчезнешь только ты, ненужный, Мятежный, скучный человек, Исчезнет за завесой вьюжной Кровавый твой, жестокий век.

TRESPIANO

Две мрачные стены с аллеею Червонных кипарисных пик. Кустоды с высохшею шеею. Окаменевший скорби крик. Внизу террасы колумбариев, – Неумолимой смерти сот. Зеленые квадраты париев. Крестам на них потерян счет. Повсюду кипарисов россади. Ряды вознесшихся колонн. До неба самого, о Господи, Они подъемлют мертвых сон. Стоят гиганты малахитные На лабиринте жадных змей. Все тайны высосали скрытные Из спящих под землей теней. До дна они ведут долинного, Где дымка стелется всегда, Где из колодезя старинного Журчит забвения вода. Трава в квадратах изумрудная По плечи скрыла все кресты, Под ними сладость непробудная, Под ними терпкие мечты. Сюда и нас в коконе струганном Опустит старенький кустод. Я вижу на лице испуганном, Что ты прочла уж страшный год.

ОГРАНИЧЕНИЕ

Страшусь я черных крыльев ночи, Когда – как шелковый брокат – Они из звездных средоточий Спускаются, закрыв закат. Конца не видно. Меры нет. Нули, нули, нули повсюду, И молится немому чуду Слепой безбрежности поэт. Нет, не постигнет инфузория Чудовищной миров истории, Безбрежности немого зева, Где Ночь на троне Королева. Нужны мне шоры, нужен день, Сверкающий лучистый Феб, Нужна мне собственная тень, И свежевыпеченный хлеб. И тесность келий моей, И плещущий у ног ручей. Цветы нужны мне, мотыльки, Пустынь зыбучие пески, И отраженное в волнах Лицо в сребристых сединах. Улыбка мне нужна твоя, – Священный символ бытия.

ГОЛУБОЙ ЭТЮД

Ты слышишь ли, как дышит море Взволнованно у черных скал? Нет величавее историй – Сверкающих морских зеркал. В них отражается всё небо, Все звезды, солнце, облака, И нет духовней в мире хлеба, Нет благотворней молока – Того, что моря грудь дает нам, Как нежно любящая мать, Когда по голубым полотнам Мы ищем Божию печать. Прислушайся, оно бушует, Вздымаясь, как титана грудь, Литаврами оно ликует, Как будто в бушеваньи – суть Всего лазурного творенья. Гигантские по нем плуги Проходят каждое мгновенье, Но отпечатка нет ноги Ничьей на зыбком изумруде, Христовой даже – след простыл, Хождения по водам чудо Рыбак убогий позабыл. Всё – блеск, всё – блики Божьей кисти, Всё в белоснежных кружевах, И чайки реют без корысти, Купаясь в голубых волнах.

ОВИДИЙ

Бычки и крабы. Грозди синих мидий. Медузы мертвые меж водорослей. Таков печальный берег, где Овидий Когда­то умер меж овечьих яслей... На черноморское златое солнце Дивился я сквозь сеть крестовика, И веровал в суровый край на Понте, Клонясь в степи, как стебель колоска. Вокруг – чернея – искрились болота, Шуршали палашами камыши, И квакали лягушки сонно что­то Мне о прекрасной дочери паши, Плененной в круглой башне Аккермана, Но черепашек я любил и змей, Квакушек, обитательниц лимана, – И не было в душе стремленья к ней. Через лиман белел Овидиополь, И знал я, почему он назван так, Но не сиял над городком Акрополь, Пленительней казался буерак... Теперь в изгнании, в стране поэта, Творца чарующих Метаморфоз, На самом краешке я вижу света – С телегами на барже перевоз, И городишко, где поэт великий В безвестнейшей из всех лежит могил. Костры цыган я вижу, пляс и крики И под горой смердящий вязкий ил. И в омуте – бычков и клешни крабов, Влачащихся бочком, кружась по дну, И сам себя – в патриархальном Шабо, Встречающим прелестницу весну. И в тоге выцветшей стоит Овидий Вблизи – и грустно смотрит на меня: – Тебя еще не гонят Немезиды Пучками змей шипящих и огня. Понтийские тебе в забаву рыбы И чудеса морских метаморфоз, Но будешь ты в изгнании на дыбе Висеть, как я, – меж палатинских роз!

СУМЕРКИ

На площади, уже ушедшей в тень, Пасхальная свеча сияет Джотто. Вверху коралл, внизу сирень, Посередине белый лотос. Как пасха сырная, стоит крестильня, – Лиловая в малиновых тонах. Вверху фонарь блистает, как светильник, В оранжевых, пылающих лучах. Тимпан собора – золотое око С Христом, венчающим короной Мать, И Ангелы вокруг парят широко, На крыльях – радуги у них печать. Полипы улиц в сине­сизой дымке. Потоком грязным, мутным от дождя, Течет толпа, как в шапке­невидимке, По мановенью адского вождя. Их дребезжащие вокруг трамваи Развозят по окраин темным сотам. Автомобилей бельмоглазых стаи Бегут за Смертию за поворотом. Как много их, но как я одинок! Ни одного знакомого лица! Как будто я потерянный щенок Меж грешников у райского крыльца. Чужие мы, чужие все друг другу, Чужей, чем эта серенькая мышка, Чужей пчелы, жужжащей в ухо фугу: Как будто разделяет гроба крышка! Мой лучший друг вот эта башня Джотто, Горящая как розовый коралл. Ее зажег для одиноких кто­то, Кто горечь одиночества познал. Мой лучший друг кристалл крестильни, Ушедшей в мрак осенней ночи: Она, как бронзовый светильник, Ведет нас к духа средоточью. И открывается опять дорога В планетный клир, откуда я пришел, И вижу я в твореньи – Бога, Наперекор жужжанью диких пчел.