Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

6

Поэты, мудрецы, пророки В тысячелетиях эскиз Преображенный и высокий Бессмертия создали риз, И путеводные огни Их людям светят искони.

7

Не эта черная могила, Не в глину водруженный кол – Действительная жизни сила, И отвратительный раскол Не оттолкнет от божества Того, в ком блещет синева.

8

Чем глубже маятник качнется Идеи в зверское начало, Чем затхлей глубина колодца, Тем легче, тяжкое забрало Повергнув, пробужденный дух Взовьется, как лебяжий пух.

9

Твой сон окончился кошмарный, Мой милый отошедший друг, Ты Ангел Божий, лучезарный, А нас полуденный испуг Еще гнетет и тайны мука, Но близится к концу разлука.

10

Но за кладбища палисадом Над степью. стонущей едва, Едва за Адоная садом Межмирья светит синева. Мы все проснемся, все! Не плачьте, Видны над Ахеронтом мачты!

11

На черных парусах Харона То близится корабль за нами. У Божьего мы скоро трона Сойдемся райскими цветами. Спасайте из пучины зол Мечты сияющий обол!

27 января – 12 марта 1920 

КРОШКА ИКАР (Русалочий плес)

1

Тебе, о Гипнос, благодетель, От жизни зачумленных петель Спасающий, тебе хвала! Но брата твоего стрела Иным желаннее была бы: Она юдольные масштабы, Амврозией небытия На очи скорбные лия, Перерезает уж навек – И Танатоса человек Считает величайшим благом! Но и Тобой, великим магом, Доволен мученик земной За упоительный Эвной Передрассветных сновидений, Из океанских поселений Через роговые ворота По приказанию Эрота В измученные явью души Побить слетающий в баклуши. Хвала смиренному Морфею, Усопших родичей психею К нам приводящему подчас, Хвала Фобетору, экстаз Дающему безумным страхом, Хвала Фантазу голубому, Царящему над жалким прахом И даже в смертную истому Забытой Богом стороны Вдохнувшему благие сны!

2

Сегодня утром Гипнос милый Совсем готов был улететь, Когда Фантазий легкокрылый Набросил радужную сеть На микрокосмос мой усталый, На терний, вышивкою алой На лбу высоком окруженный, На образ мира, заключенный Под этим сводом костяным. И стал я тем же, но иным, Исчезла мука пробужденья, Отчизны мертвой привиденья, – Остались образов пирушки И слова детские игрушки! ______________ И вот я снова глупый мальчик, Повыше Шарика на пальчик, Но глазки широко раскрыты Мои: их дивные Хариты Перед рассветом освятили У мокрой папочки могилы. И выглянул я из калитки Кладбищенской, куда все нитки Собрал угрюмый чародей От яви скачущих людей И взрослых будничный скандал Великолепно разгадал. Возненавидев спозаранку Идей спасительных шарманку, Я забираться начал в клеть: У кур учиться, как лететь; Смотрел я там, как Дон-Петух, Тряся пурпуровый треух, Вертит роскошными крылами, И после сам махал часами Ручонками над головой Под псюшек удивленный вой, Смотрел на беленькие тучки, И чаще всё махали ручки, И шире всё через канавки Я прыгал в прибережной травке. И все смеялись надо мной: Смеялся красноносый Ной, Сосед швейцарец-винодел, Смеялся сын его пострел, Смеялись милые родные, Смеялись куры, как шальные, И белопузые лягушки Высовывались из кадушки И квакали во весь свой рот, Чудовищный, как у ворот. И горько, горько было мне, И в детской с плачем на окне Спускал я ручкой жалюзи, И на постель, как был, в грязи Бросался и рыдал, рыдал, Пока от слез не засыпал.

3

И был напротив нашей дачи Меж камышами островок; О нем наш старый доезжачий, Уставившись на поплавок, Такие плел мне небылицы, Что у неоперенной птицы Дрожали крылья за спиной, Что трепетал я, как шальной: Там тридцать три жили русалки В венках из плавневой фиалки, Окрестных сел они красавицы И от лихой любви трясавицы Нашли спасение на дне. Там на жемчуговом коне Воинственный Царь Берендей Полки серебряных сельдей На поле Марсовом столицы В день Ангела своей царицы Приветствуемый объезжал. Там фрейлин милых наряжал Кружок диковинных принцесс В воланов кружевенных лес. В подводном замке Берендея, Там найдичайшее – идея, Там найстраннейшее – закон Для пьющих воду испокон.

4

И я, ребенок найдичайший, И я, детеныш найстраннейший, С прогнившего глядел дощаника, Как на избушечку из пряника Глядели Маша и Васюк. Рыбалки нашего каюк Туда частенько приставал, Но вышиб у бедняжки шквал Из головы фантазий клепку: За папирос не мог коробку Он рассказать мне ни о чем. А я лучиновым мечом Достать чрез плавни не был в силах. Когда ж над головой в стропилах Летучая пищала мышь И над рекой царила тишь, Из камышей я слышал плач, Как будто великан-палач, Как рыболов шальную рыбу, Кого-то поднимал на дыбу. И кто-то звал меня оттуда, Как верующий в Божье чудо, А я как бедный крался тать, Не в силах будучи летать. И жалостно я ей ручонкой Махал с лучиновой шпажонкой, И слышалось мне: – Ой-ой-ой! Царь Берендей, родитель мой, За древнего меня леща Отдаст, когда твоя праща На смерть не поразит злодея, Кондотиера Берендея Полков подводных, мой дружок! – И я решился на прыжок, Но только несколько бифштексов С коробкою имбирных кексов Решил уплесть, чтоб сил набраться И в камышах не заплутаться.

5

Однажды на отцовской вилле, В день Ангела больной мамаши, В кружок усевшись, кофе пили Наехавшие тети Маши, Эмилии и Жозефины, А дяди Генрихи и Фрицы, Пунцовоносы, краснолицы, Лили громадные графины В трясущиеся животы. Но заприметив малыша, От хохота едва дыша, Они пораскрывали рты: «Ай, ты такой-сякой, малыш, Когда взаправду полетишь! А ну-ка, ну-ка! Поскачи! Да нас искусству научи!» А я, едва дыша от злобы, Решил уже не делать пробы, А утерев потоки слез, Слетать на островок всерьез!

6

И вот, когда садилось солнце, Тайком я выполз на чердак, Где ночью бродит вурдалак, По рынве в круглое оконце Всползающий за черепами, Что вперемежку с обручами Бочарными и всякой дрянью Лежали там зловещей данью Пески зыбящего Борея, Который выдул из гробов Безвестных Савву и Андрея, Разбойников и бурлаков, Курсисткам нашим на потеху, Лукерье-прачке на помеху. Построив из ручонок шоры, Чтоб угрожающие взоры Мне черепов не помешали, Я, как мышонок, тихо-тихо, Крестясь неистово от лиха, Чрез паутиновые шали, Спугнув мурлыкавшую кошку, Подполз к разбитому окошку И смело выбрался на крышу. Приник, прислушиваюсь – слышу Лишь шелест тихий тополей И кажущийся плеск килей Эскадры белых облаков Да зыбь червонную песков. И я всё выше полз, всё выше По воспаленной солнцем крыше, Пока к ажурному коню Не всполз по острому гребню! И с замираньем глянул вниз, Туда, где, желтовато-сиз, Журчащих валунов оркестр Настраивал ленивый Днестр. И завихрилось, зажурчало В головке, возбужденной ало, И через глаз калейдоскоп Тянулась властно надпись: Стоп! Но с островочка: – Ой, ой, ой! – Неслось русалки: «Папа мой За древнего меня леща Отдаст сегодня…» Пропища В ответ какой-то грозный клич, Я рученьками завертел, Затем скакнул и, как кирпич, Куда-то в бездну полетел.

7

Летел, летел и на песок, Как семицветный мотылек, Как лебединая пушинка, Присел – и ни одна былинка Не подогнулась подо мной. Необычайной тишиной Были объяты камыши, И лишь чеканные ерши Из полированных зеркал Метали веерным хвостом В слезу расплавленный металл В развернутый лазурный том Меланхолической поэмы, И от прохладной диадемы Под звук камышного шакона Природы скорбная икона Слезой раскаянья рыдала, Как куртизанка из Магдала У ног распятого Христа. И леденящей на уста Спустилась жути мне решетка, И вздрогнула от стона глотка, И, закричав, чрез камыши Я бросился: «Спеши! Спеши! – Стучало у меня в ушах: – В мечеть русалку падишах Ведет подводную! Скорей!» И, как звереныш, средь морей Шуршаще-режущих я бился И личиком окровавился Об острых камышей ланцеты, И звал я, звал! От А до Z’еты Все перебрал я имена, Все омуты, как есть, до дна Переглядел меж камышей, Но лик не виден был ничей. И только посреди лужайки О чем-то всхлипывали чайки, В гнилом собравшись каюке, Да по затиненной реке Качался мирно черпачок, Должно рыбалка-старичок Его там обронил намедни, Да отовсюду из нимфей Лягушки квакали: «Ха-ха! Вот выдумал какие бредни Он про русалок да про фей! Так высмеешь и потроха! Ха-ха! Какой малыш-глупыш!» И в такт зашелестел камыш. И стало мне так тяжело, Как будто сажень намело На грудь мне желтого песку, Как будто бурную реку Пустили через трупик мой Со льдом, вздыбившимся горой!

8

И я очнулся под обрывом От нестерпимой в сердце боли, Грачи неистово по ивам Тянули жуткие триоли, А надо мною тети Маши, Эмилии и Жозефины, Да дяди Генрихи и Саши, Как свечевые парафины, Бледны, испуганы склонялись, Но не глумились, не смеялись… И докторенок наш уездный, Такой пьянехонько-любезный, Взволнованный и не на шутку, Склонился ухом мне на грудку, Затем приподнял красный нос И буркнул: «Помогай Христос! Пройти не мог подобный номер! Чудной, кажись, мальчутка помер!..»