Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века
Шрифт:
— Императрица, — ответил уныло полицмейстер,— приказала мне сделать из вас чучелу...
— Чучелу? — вскричал пораженный Судерланд. — Да вы с ума сошли! И как же вы могли согласиться исполнить такое приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?
— Ах, любезный друг, я сделал то, что мы редко позволяем себе делать: я удивился и огорчился, я хотел даже возражать, но императрица рассердилась, упрекнула меня за непослушание, велела мне выйти и тотчас же исполнить ее приказание; вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: «Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность — исполнять беспрекословно все мои приказания».
Невозможно описать удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Полицмейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок
Граф выходит и, отдав приказание, к удивлению своему, видит, что императрица хохочет.
— Теперь,—говорит она, — я поняла причину этого забавного и странного случая: у меня была маленькая собачка, которую я очень любила; ее звали Судерландом, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Р. сделать из нее чучелу, но, видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этой странной загадки».
О жизни высшего петербургского общества того времени можно узнать, например, из писем княгини Екатерины Голицыной.
«Я не писала вам несколько почт, но, по правде сказать, голова кружится от здешнего образа жизни. Это очень утомительно, то зато весело, и хотя я очень жалею быть в разлуке с теми, кого обожаю, должна сознаться: мне здесь весьма приятно. Здесь все так оживлено, удовольствия разнообразны, всякий день что-нибудь новое. На этой неделе я участвовала в прелестной кавалькаде. Мы завтракали у княгини Долгоруковой, а оттуда поскакали через весь город в Екатерингоф. Каждый из нас привез какое-нибудь кушанье, и образовался прекрасный обед. Нас было 25 персон, из мужчин все иностранные министры, много поляков, и князь Михаил Петрович Голицын, и так как я была из самых храбрых, то мы с ним галопировали на славу.
В среду был маскированный бал у графа Безбородко. Этот праздник был прелестен, и с роскошью. Были великие князья, я познакомилась с Константином Павловичем и танцевала с ним контр-данс, который продолжался целый час. Третьего дня был бал в Таврическом дворце. Императрица пришла в сад и заставила всех танцевать на траве. Потом ужинали у великого князя Александра Павловича и танцевали до двух часов ночи. Императрица подошла ко мне и сказала, что я, вероятно, воображаю, что я в Кременчуге в 1787 г.
Сегодня она обедала у шталмейстера Нарышкина. Говорят, у него будет бал, но я не знаю, кто будет танцевать, потому что он не пригласил ни замужних, ни девиц танцующих, даже не всех фрейлин. Поговаривают, что послезавтра переезжают в Царское Село. Мой муж отправляется туда, но не желает, чтобы я поехала, пока не прикажет императрица. Я нахожу, что он прав, и мне приятнее отправиться, куда мне прикажут, а не соваться самой.
Наконец мы увидели представление знаменитой оперы «Камилла», в которой княгиня Долгорукая прекрасно исполняет главную роль. Музыка прелестная, сочинена нарочно г. Мартини для лиц, не имеющих голоса. Эта пьеса слишком раздирательна для домашнего спектакля, сюжет истинный, взят из писем о воспитании г-жи Жанлис, где она рассказывает историю герцогини С., запертой в подземелье ревнивым мужем.
Присутствовало 300 человек зрителей. Был граф Шереметев. Вы не можете представить себе, дорогой князь, какая разница граф Шереметев в Москве и здесь. Вообразите, что опера продолжалась четыре часа, и граф стоял в дверях при входе в партер, его беспрестанно толкали проходящие, а молодые люди и не думали уступить ему местечка. Никто
не скажет, что это тот же Шереметев. Недавно у посланника я не находила стула. Шереметев поспешил достать и принес сам. Он здесь так ничтожен, что непонятно, отчего Петербург предпочитает Москве.У нас здесь теперь есть прекрасная итальянская опера, и это очень прибавляет удовольствия к здешней жизни. Французский театр тоже порядочный…
Здешний образ жизни простой и нестеснительный, без малейшего этикета, должен понравиться всякому. Утро и день можно проводить как угодно и выезжать в 9 часов вечера, и везде вы найдете собравшееся общество, все дома открыты. Затем балы, спектакли в Эрмитаже. Общество не велико, но единодушно, так что видятся чаще все те же лица.
Вообще, эта жизнь мне нравится. Здесь, к тому же, удобнее дать образование детям, чем в Москве, учителей всякого рода не оберешься. Это заставляет меня также любить Петербург. Моя дочь уже начинает брать уроки, учится на клавесине, и учителя в восхищении от ее успехов. У нее есть отличный учитель чистописания, а зимой Lasantini или Rosetti будут учить ее танцевать. Учителей живописи найдете сколько угодно. Одним словом, здесь можно иметь все средства для совершенствования образования. Вы согласитесь, добрейший князь, невозможно, чтобы это не нравилось.
В прошедшую субботу мадам le Drun начала писать мой портрет. Как только она кончит, я велю списать для вас копию. Я купила было для вас 300 устриц, но их не послали тотчас, а продержали пять суток, так что все испортилось. Как начнутся морозы, я пришлю и вам с нарочным.
Вчера был эрмитаж довольно многолюдный по случаю совершеннолетия шведского короля; посмотрим, чем нас нынче обрадуют. Должны скоро прислать приглашение… Вчерашний эрмитаж исключительно состоял из поляков и полячек. Их здесь множество. Вчера один Потоцкий был пожалован в камергеры, а другой в камер-юнкеры. После бала был ужин, я уехала в первой половине ночи…».
Непомерная роскошь была настолько кичлива, что императрица Екатерина II издала манифест с постановлением, как должно ездить каждому. Двум первым классам определялось ездить цугом с двумя вершниками; 3, 4, 5 классам — только цугом; 6, 7 и 8 классам — четверней; обер-офицерам — парой; не имеющим офицерских чинов — верхом, в одноколке или в санях в одну лошадь. Ливреи по указу также были разные: лакеи двух первых классов имели басоны по швам; 3, 4, 5 классов — по борту; 6-го — на воротниках, обшлагах и по камзолам; 7 и 8 классов — только на воротниках и обшлагах; обер-офицерам— ничем не обкладывать. Купцам запрещены были кареты с золотыми и серебряными украшениями; допускались кареты, одноколки и сани, просто выкрашенные под лак. Отступления от этих форм наказывались штрафами. Ювелир Позье в своих записках рассказывает, что придворный ювелир Дюваль не следовал этому правилу и ездил по городу на трех лошадях. Генерал-полицмейстер Чичерин объявил Сенату, что на доклад его словесный, какой штраф положить повелено будет золотых дел мастеру Дювалю, что ездит не по званию его, «ее императорское величество высочайше изустно повелеть соизволила, как оный присвоил себе из чужого права, то есть штаб-офицерскую впряжку лишней лошади, то и взыскать с него штрафу три доли из оклада, подлежащего ко взысканию, а четвертой доли не взыскивать, потому что не все полное право присвоил».
На экипажи в то время не обращали большого внимания, только бы лошади были запряжены, да колеса вертелись, одно выше другого на пол-аршина, хомуты из ремешков, веревок. На козлах, по болезни кучера, сидел иногда и повар со щетинистой бородой, в нагольном тулупе; позади портной в ливрее из солдатского сукна, в картузе, с платочком на шее.
Люди богатые ездили четверкой и шестеркой. Такая езда, кроме приписываемой страсти к пышности, на самом деле была только следствием весьма неприятной необходимости. В те времена ездили шестерней, потому что с меньшим числом лошадей можно было увязнуть в грязи; часто и шести лошадей было недостаточно. Лошади, взятые большей частью из-под сохи у крестьянина, не могли предохранить семейной колымаги от увязания в грязи.