Странные сближения

Это, кстати, отличало его от брата, напрочь не знающего, что и где достать, и открыто признающего своё неумение ориентироваться «в наших хоромах».

Пушкин быстро сошёлся с Василием Давыдовым именно потому, что тот вёл себя по-ребячески среди всего почтенного и незыблемого, чем было переполнено поместье.

— Кажется, вы не слишком заняты будущими именинами? — спросил его Пушкин, когда Василий Львович предложил ему разучить боевой марш их полка.

— А с чего бы мне ими заниматься, ну. Всё равно пройдут как обычно, без гостей и без веселья. Матушка стара, видишь, ей уж не до праздников.

— Буду хоть я вашим гостем.

— Приедет ещё мой давний знакомец Орлов, да с ним Якушкин Иван Дмитриевич.

— Вот новость. Я их обоих знаю.

— А я с удовольствием познакомлюсь с Якушкиным.

— Василий, — позвал, выходя из комнаты, Александр Львович, — Нынче уже разве суббота?

— Да.

— Вот как, я совершенно потерялся в днях. Мы, выходит, никого не пригласили?

Так, не следя за временем, которое было в Каменке у каждого своё, они и жили.

Перезнакомившись со всеми, Пушкин стал надолго запираться в биллиардной и там писать. Других занятий до приезда вербовщика «Союза Благоденствия» не предвиделось, зато складывалась концовка поэмы, и Александр спешил, понимая уже, что получится превосходно, и можно будет долго радоваться. В бильярд у Давыдовых давно уж не играли, так что Александр полностью захватил помещение. Еду и вино приносил Никита, остальные старались не беспокоить. Пушкин лежал на столе, курил и работал, а когда выходил, обычно сталкивался с гуляющей Аглаей. Аглая, похожая на маленькую чёрную канарейку, читала французские романы, пела какие-то «ля-ля-ля» и от скуки флиртовала с Пушкиным.

Француз тянулся к ней, как думала Аглая, из восхищения её прелестью. На самом же деле Пушкину не давала покоя мысль, действительно ли между Аглаей и Раевским что-то есть. Представить, что гордый Раевский запал на французскую кокетку, которая откровенно скучает в патриархальном быту поместья, не удавалось. Может быть, он использует её, чтобы получить информацию от Василия Львовича? — думал Пушкин. Но в таком случае, Аглая должна быть любовницей Василия Львовича, а каким боком тут А.Р.? Непонятно.

Приходилось, однако, признать, что Аглая привлекательна, даже очень. Хотя и старше Пушкина на десять лет и имеет двух дочерей, из которых уже и младшая скоро должна готовиться к роли невесты.

Аглая же смотрела на мир единственным доступным ей способом:

* * *

Коридор в усадьбе Давыдовых. Стены плохо видны из-за порхающих вдоль них толстых купидонов. Купидоны летают, постреливая в разные стороны из лука и разбрасывая на пути, как лепестки роз, картинки непристойного содержания.

Пушкин. (возникает из воздуха) Добрый день.

Аглая. Ух ты, какой страшненький. Ты кто?

Пушкин. Я Пушкин, поэт.

Аглая. Что же ты стихами не говоришь?

Пушкин. Я Пушкин, я собою хорош,

От моих стихов всех бросает в дрожь.

Аглая. Поспорила бы с обоими вашими утверждениями. А вы в меня тайно влюблены?

Пушкин. Признаться, милая Аглая

Не помышлял о том пока я.

Аглая. Тогда катитесь отсюда.

Пушкин. Постойте, не гоните прочь!

Я с вами закрутить не прочь.

Аглая. Вот, это уже другой разговор. Давайте закрутим, только недолго, я жду Якушкина.

Странно перекликались мысли Аглаи с тем, что возникало на бумаге под жёванным пером Александра средь наскоро набросанных лиц и силуэтов:

И гасну я, как пламень дымный, Забытый средь пустых долин; Умру вдали брегов желанных; Мне будет гробом эта степь; Здесь на костях моих изгнанных Заржавит тягостная цепь…

Он не думал, что умеет рисовать, вернее, воспринимал это умение как нечто данное каждому, естественное, такое же, как способность запоминать увиденное, не воспроизводя его на бумаге. Рисовал неосознанно, то, что плавало в голове под верхним, волнующимся, штормовым слоем стихотворения: лица Раевского, Аглаи, Марии, обоих Николаев, Василия Львовича. Иногда поверх них громоздились горы Кавказа, крымский грот, падающий силуэт (о ком он должен был напомнить? О покойном Аркадии? Об Ульгене? О ком?) и лица тех, о ком Александр сейчас писал.

Часто и с удовольствием Пушкин изображал себя. Он знал, что некрасив и при этом имеет успех у женщин, поэтому любил собственную странную внешность — за то, что в этом маленьком смуглом теле с лицом арапа он побеждал.

Реже, в минуты особенного отвлечения, когда все мысли уходили, и не было ни стихов, ни времени, вовсе ничего, что заставляло бы ощущать жизнь, — он рисовал Катерину Раевскую или просто её глаза — глубокие и серьёзные.

* * *

…Пошёл первый снег, ещё не держащийся на земле, но радостно закруживший над домом. После долгой серой осени, когда листья уже опали, но для снега ещё чересчур тепло, стало весело и красиво — зима скоро. Снег мог бы идти и просто так, одно это было бы чудесно, но сквозь него Француз углядел едущую к дому карету.

Побежал искать Раевского и нашёл за домом. Полковник лениво спорил с Николя. Младший брат, похоже, решился поделиться со старшим своей новой зазнобой, был осмеян и теперь нападал на Александра Николаевича с обвинениями в бесчувственности.

— Едет, — бросил на ходу Пушкин и поспешил обратно в дом, оставив Раевского объяснять, кто именно едет. А что, пусть отдувается. Где-то он ходил последние дни? Не в спальне ли Аглаи пропадал?

Карета остановилась во дворе. Гувернантка юных Катерины и Адели, вышедшая с девочками на прогулку, громко сказала:

— Как полагается приветствовать гостей?

Никто так и не узнал ответа, потому что в этот момент затянул бодрую военную песню выезжающий из-за дома Василий Львович. Елена Раевская, высунувшая было в окно бледное личико, тут же отпрянула: она побаивалась дядюшкиного пения. Где-то в глубине дома Аглая картинно приложила руку ко лбу и сказала: «Ах! не разболелась бы голова». Всё это — растерянных девочек, чахоточную барышню, захлопывающую в страхе окно, оглушительного Василия Львовича в парадном мундире — увидели вышедшие из кареты.

Первым шёл плотный холёный мужчина с редкими, но бережно уложенными волосами и такими же усиками; за ним — высокий, необычайно красивый адъютант (на него засмотрелись из окна нижнего этажа Сонюшка, и из окна верхнего — Аглая); замыкал же молодой человек с тонким, каким-то вдохновенным лицом и походкою до того легкой, что казалось, вот-вот он сделает неосторожный шаг и улетит в снеговое небо. Это и был Иван Якушкин.

Василий Львович, завидев гостей, прекратил петь, спрыгнул с коня и кинулся обниматься с первым из приехавших — графом Орловым.