Студент

– А чего ж ты у отца не спросил?

– Спросил.

– И что?

– Сказал, подарок.

– Подарок и есть.

И дальше я предпочел насчет подарка не распространяться.

Юрка понял, что я не хочу об этом говорить, но счел нужным заключить:

– Ценный подарочек.

Подарок был, конечно, знатный. Мысль меня как-то сама перенесла в то время, когда мы с отцом оказались невольными заложниками ситуации, из которой выпутались, как считал отец, только чудом.

Я помню, как вскоре после того, как генеральская дочь излечилась от болезни после моего рискованного эксперимента, генерал как-то вечером прислал за нами машину. Мы ушли в комнату девушки, а отца генерал увел к себе в кабинет, куда их домработница Варя унесла закуску. Сидели они там долго. А на следующий день шофер генерала, Фаддея Семеновича, привез аккуратный сверток. Когда мы сняли шуршащую пергаментную бумагу, под ней оказались шахматы. Шахматная доска привлекала инкрустацией янтарем и малахитом, а шахматные фигуры из слоновой кости и черного дерева изображали войско. Король и королева - шах и шахиня, на боевом слоне - погонщик, на коне - арабский наездник, ладьи изображали крепостные башни, а пешки - индийских солдат со щитами и копьями. Отец с восторгом разглядывал фигуры, был смущен и не знал, как поступить с подарком. Вернуть, значило обидеть хозяина. И оставить неловко. Будет похоже, что Милу лечили из корысти. Отец тогда собирался поговорить с генералом или с его женой Кирой Валерьяновной. Поговорил или нет, мне неизвестно, но, в любом случае, шахматы остались у нас.

Вот такой это был подарок...

– Ну и как тебе компания?
– вывел меня из задумчивости Юрка

– Да ничего. Хорошие ребята. А ты откуда знаешь, где я был?
– поинтересовался я.

– Сорока на хвосте принесла, - засмеялся Юрка.
– Да все просто, - добавил он, заметив, что мне неприятна его осведомленность. Это отдавало каким-то мелкообыватель- ским душком сплетни.
– Мне Олег Гончар сказал. Сам он на вашу тусу пойти не смог.

Юрка помолчал и спросил:

– А как тебе Маша Миронова?

– Хорошая девочка. А что?
– покосился я на Юрку.

– Она мне нравится, - серьезно сказал Юрка.
– Задружиться хочу.

– А чего ж ты не пошел к ним? У них там весело, - усмехнулся я, вспомнив "Чучу" на рентгеновском снимке.

– Я сказал, что мне Маша нравится, но не сказал, что нравится компания.

Мы вышли на Ленинскую, где жизнь, казалось, только начиналась.

– Вон Рэм хиляет с барухами .

Рэм шел по другой стороне Ленинской с двумя стильными девушками. На ногах у Рэма красовались туфли "на манке ". Такие туфли носили стиляги. Только Рэм усовершенствовал свои: когда он ступал на асфальт, от подошвы исходил свет, когда поднимал ногу - свет гас.

– В подошву вставлены лампочки, а в кармане штанов или пиджака - батарейка. Когда он касается подошвой асфальта, цепь замыкается, и лампочка загорается, - пояснил Юрка, хотя принцип был прост и любому пацану понятен.

Мимо нас медленно проехала бежевая "Победа", набитая молодыми людьми. Они высовывались из открытых окон и шумно здоровались со знакомыми.

– Это известный придурок Витя Широков, - отрекомендовал владельца машины Юрка.
– Машина папина. Папа приехал к нам на ПМЖ с Урала, где работал на Авиазаводе главным конструктором. Придурка-сына мать избаловала до ужаса, потому что отцу некогда было драть его ремнем. Когда Витьку забирают в милицию за хулиганство, отец отбирает у него ключи от машины, а мать, как курица-наседка бросается на защиту своего дитяти, упрекая мужика в черствости и в том, что тот жалеет несчастную железку, то есть машину, единственному сыну.

– Сядет, - заключил Юрка.
– Недавно балбесы сняли колеса с "Победы" начальника Треста очистки. Дело еле замяли. Колеса, конечно, вернули, хотя только этим, я думаю, дело не обошлось... Сядет, точно.

Мимо проплыла черноокая красавица. Невозможно было не обратить на нее внимания. Короткая стрижка черных волос оттеняла матовость ее лица. Овал лица, разрез губ, разлет бровей - все вылепилось идеально и неотразимо.

– Элька Скачко, - заметил мое замешательство Юрка.
– Хороша, только ножки подкачали. Обратил внимание, что у нее юбочка сильно ниже колен? Это она изъян прикрывает.

– А что у нее с ногами не так?
– удивился я.

А ты не заметил? Кривые, как у кавалериста. Но вокруг нее все равно хвост воздыхателей, чуваки роем вьются. Видно, брат, в этом случае главное не ноги и не голова, а смазливая мордашка.

– Что, тоже боруха?

– Да нет, скрипачка. На третьем курсе музучилища учится и в "Победе" в оркестре играет.

Вскоре мы свернули к машиностроительному институту и вышли к небольшому переулку, который упирался в обрывистый берег Орлика.

Юрка жил с отцом и матерью в деревянном двухэтажном доме с двумя подъездами на четыре семьи. Мы поднялись по шаткой деревянной лестнице на второй этаж. В прихожую вышла мать, немолодая маленькая женщина, увидела, что сын пришел с товарищем, засуетилась.

– Пришли? Вот хорошо-то. А это Вова? Дома-то оно лучше. А то все какие-то дела. Ну, идите, идите к Юрику в комнату, а я щас.

Мать Юрки как-то тихо исчезла, а мы с Юркой пошли в его комнату. Судя по этой комнате и прихожей, квартирка большими размерами не отличалась. Еще одна комнатка служила спальней для Юркиных родителей и одновременно кабинетом для отца, Петра Дмитриевича, доцента математического факультета машиностроительного института, который и выделил ему эту квартиру в двух шагах от места работы.

– Даже не представил меня матери, - посетовал я.
– Как мать-то зовут?

– А чего представлять? Она про тебя и так знает.
– Наталья Дмитриевна ее зовут.

Я пожал плечами. В дверь постучалась, как поскреблась, и вошла Наталия Дмитриевна.

– А я вам щас спиртику по рюмочке налью, - заговорщически зашептала Наталия Дмитриевна, оглядываясь на дверь.

– Да ты что, мам! Какой спиртик, время позднее. Посидим чуть, да разойдемся.

– Ну ладно, ладно. Это я так. Тогда щас чаю принесу с печеньем.

– И чаю не надо. Дай нам лучше спокойно посидеть, да поговорить.

– Ладно, ладно, - Наталия Дмитриевна замахала руками и на цыпочках ушла, опять же тихо закрывая дверь.

В Юркиной комнате стояла металлическая кровать, письменный стол и три книжных шкафа. В углу комнаты, у дверей я заметил двухпудовую гирю и тяжелые, наверно, пятикилограммовые гантели. Мимо книг я пройти не мог и стал разглядывать корешки томов, которые заполняли шкафы, едва умещаясь в два ряда, и, с разрешения хозяина перебирать книги. Здесь стояли сочинения классиков, русских и зарубежных, больше зарубежных, так что вместе с Толстым, Чеховым и Гоголем соседствовали Бальзак, Мериме, Золя, Пруст, немцы Фейхтвангер, Леонгард Франк, много американцев и среди них Брет Гарт, которого я любил не меньше Марка Твена или нашего Чехова, Сэлинджер, Драйзер, Фолкнер, Фицджеральд, Синклер. Меня удивило, что в Юркиной библиотеке был Кнут Гамсун, которого не многие знали и который у нас считался автором нежелательным. Это закономерно из-за его симпатий к нацистам. Я знал, что его в России сейчас не издают, но Юркина гамсуновская повесть "Голод" в переводе Блока датировалась 1903- м годом издания.

– Юр, у тебя очень приличная библиотека, - искренне польстил я.

– Да, кое-что есть, - скромно согласился Юрка.
– Кстати, у вас тоже книги клевые. Твой отец разрешил мне полазить по стеллажам. У вас, я заметил, много книг по психологии, философская и эзотерическая литература. Это отец или ты?

– И отец, и я, - не стал жеманится я.

– Это как-то связано с твоими психическими отклонениями?
– в лоб спросил Юрка

– Почему психическими и почему отклонениями?
– обиделся я.

– Да отец говорил, что в детстве у тебя было какое-то особое восприятие, что-то ты не так видел, какая-то особая энергетика, и вы с отцом пытались объяснить это с помощью науки.

– Ничего необычного. Да, в детстве и юности я иногда видел то, чего не видят другие. Теперь это прошло... Не хочу об этом говорить.

Я действительно не хотел вспоминать то время, когда во мне открывалась живительная сила. Мать говорила, что это появилось после того, как меня маленького зашибла лошадь, и я лежал без сознания и был при смерти. Я этого не помнил, но, мне кажется, я всегда обладал способностью снять чужую боль, заживить рану, погрузить человека в сон.