Студент

А еще я умел отключать свое сознание и тогда видел странные вещи, которые происходили где-то не в моем мире. Вдруг появлялись и начинали мелькать замысловатые рисунки и знаки, которые я воспринимал, но не мог понять и объяснить. Я видел диковинное. И сны я видел яркие и тоже очень странные. Бабушка Василина, когда мы ездили к ней в деревню, говорила, что сны мои вещие, только не всем их дано разгадать. Отец на это хмурился, но бабушку не разубеждал...

– Ну, не хочешь, так не хочешь, - не стал настаивать Юрка.
– Пошли, я тебя с Ляксой познакомлю. Вот у кого книги!

Я посмотрел на часы.

– Да мы на минутку. Лякса под нами живет, - заверил Юрка.

– Мам, мы ушли, - крикнул он, когда мы вышли в прихожую. Мгновенно появилась Наталья Дмитриевна. Вслед за ней вышел отец Юрки, Петр Дмитриевич.

– Юра, ты недолго, - напуская на себя строгость, наказала Наталья Дмитриевна.

– А ты, Вова, заходи к нам почаще.

– Петр Дмитрич, это Вова, Юрин товарищ, - отрекомендовала Наталья Дмитриевна меня мужу.

– Рад, что у оболтуса появился товарищ, - пробубнил Петр Дмитриевич.

– Ты, давай, не шастай по городу, а больше занимайся, - строго заметил сыну Петр Дмитриевич.

– Что ты, что ты, Петр Дмитрич, - он и так высох весь от этих занятий. Вон Вова какой ладный, а наш, в чем душа держится.

Петр Дмитриевич что-то пробубнил невнятное и ушел к себе в комнату.

Был он ростом пониже Юрки, худощавого сложения, с аскетическим лицом и маленькими аристократическими руками с изящными пальцами. "Как у пианиста или скрипача, - подсознательно отметил я.
– У Юрки такие же". Сам Юрка роста был выше среднего, спортивный, широкоплечий с накачанными мышцами, и в нем, казалось, не осталось ни капли жира, а потому он и казался худее, чем был.

У Алика Тарасова квартира оказалась копией квартиры Богдановых, но жил он вдвоем с матерью, врачом Скорой помощи. Отец погиб уже в конце войны на подступах к Берлину. Когда Юрка познакомил меня с Аликом, и тот, назвав себя, из вежливости проговорил обычные ничего не значащие слова о том, что, мол, "приятно познакомиться", я понял, почему его прозвали Ляксой. В разговоре он как-то пришепётывал, и слова с буквой "р" катались у него во рту как галушки в сметане. Хотя для этого смешного прозвища могли быть и другие причины. Я встречал фамилию Лякса, но кроме того, что её носил калмык, она не имела какого-то смыслового объяснения. Даль объясняет слово "лякать" как южное "пугать", "лякаться" - пугаться, а "лякс" - пугливый человек, а в английском языке слово "lax" переводится как "вялый", "слабый", "нерешительный". Все это соответствует характеру Алика, невысокому человеку с робким взглядом умных и настороженных глаз. Но я всё же решил, что, скорее всего, поскольку прозвище прилепилось к Алику со школы, оно случайное и построено на подражании дефекта речи.

Алика мы застали дома одного, мать дежурила. Он часто оставался один, потому что частое дежурство входило в обязанности врача Скорой помощи. В комнате Алика всю стену от двери до окна занимали книжные шкафы, все заполненные или, лучше сказать, забитые книгами, потому что книги стояли в два ряда, а над ними еще лежали тонкие брошюрки и журналы. Но меня не интересовал классический набор собраний сочинений, и не интересовал широкий ряд авторов известных произведений. Мое внимание буквально приковали редкие книги. Я жадными руками брал старинные фолианты, держал их и листал, проникаясь благоговением к именам давно ушедших писателей, составивших славу "золотого века" литературы. Здесь был В.П. Мещерский в пяти томах 1879 года издания, Жуковский в четырёх томах 1895 года, издательства Глазунова, сборник стихов Андрея Белого "Золото в лазури", 1904 года, и двухтомник Аполлона Майкова 1914 года, издания Маркса приложением к "Ниве", а еще "История цивилизации Англии" Бокля. Я с интересом разглядывал "Детский географический атлас" аббата Прево, 1767 года и понял, что к Алику я теперь еще не раз загляну, тем более, что у него есть и эзотерическая литература, которую просто необходимо посмотреть, чтобы дополнить свои скудные знания по вопросу парапсихологических явлений. А зелененькую книжечку П.Д. Успенского "Четвертое измерение" второго издания 1914 года я робко выпросил, чтобы взять на денёк домой.

Алик, скорее от скуки, увязался провожать меня вместе с Юркой. "А может быть боится, что меня ограбят и утащат Успенского?" - глупостям иногда свойственно помимо воли появляться в мозгу, чтобы разбавить умные мысли. "Наверно, в мозгу есть какой-то участочек, который отвечает за это. Потому люди, как правило, и запоминают лучше матерные частушки, чем стихи Пушкина". Я невольно улыбнулся от этого "открытия".

Ленинская все еще жила растревоженным муравейником, хотя народу стало меньше, чем час назад. Зато Московская выглядела малолюдной, и только полупустые трамваи нарушали ночную тишину.

На перекрестке Московской и Степана Разина мы расстались.

Глава 6

Учеба. Латинский, препод Зыцерь и Цицерон. Дома у Зыцеря. Язык и культура басков. Переводы с английского. Зыцерь поощряет мои попытки писать прозу. Мила Корнеева. Флюиды любви.

Учеба в институте шла своим чередом, превратившись в обычную рутинную повседневность. Языки давались мне легко, и я уже к концу первого семестра понимал английскую речь, кое-как говорил, но взялся за Диккенса на английском, и читал, продираясь через трудный для чтения в оригинале язык, осваивая богатый лексикон писателя, постепенно проникаясь уважением к добру и человечности его героев и получая удовольствие от языка, пронизанного юмором романа "Домби и сын" с его протестом против бесчеловечности общества и любовью к простому, но честному и трудолюбивому человеку.

Я понимаю Толстого, когда он, предвкушая удовольствие от чтения Диккенса, говорил своим домашним: "Там он сидит в моей комнате, дожидается меня. Как хорошо. Он любит слабых и бедных и везде презирает богатых" ...

Латинский и языкознание нам преподавал Юрий Владимирович Зыцерь. Был он молод, вряд ли старше двадцати семи - двадцати восьми лет, и тянулся к нам, стараясь всеми силами стереть грань статуса преподавателя и студента. Не знаю, как старшекурсники и старшекурсницы относились к такой демократии отношений, но я не мог принять даже относительного панибратства с Юрием Владимировичем, хотя он и благоволил ко мне. Он как-то сразу расположился ко мне, когда отметил мое некоторое знание латинского, которое не могло не проявиться на первых же занятиях. Более того, на втором занятии я, к месту, на память прочитал небольшой отрывок из первой речи Марка Туллия Цицерона против Луция Сергия Катилины, которую он произнес в сенате: "Quosque tandem abutere, Catelina, patientie nostra? Quam diu etiam furor iste tuos nos eludet? Quem ad finem sese effrenata jactabit audacia?" "Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?"

Латинский я более-менее освоил, когда мне пришлось обратиться к анатомии в пору моего отрочества. Тогда в полной мере проявились мои способности к лечению энергией рук, а к речи Цицерона я обратился, как к первоисточнику, который смог найти.

Когда я прочитал отрывок из речи Цицерона, Владимир Владимирович просиял и большую часть пары проговорил о Цицероне, о том, что всех речей, дошедших до нас, было 58, а также мы узнали, что Цицерон выступал с обличительной речью против Катилины не только по причине заботы о благе государства, но и по личным мотивам, так как Катилина нанес ему много оскорблений, например, убил его родственника. Отсюда и грубые выпады, и оскорбления в адрес противника. Хотя это не мешает нам в полной мере воспринимать красоту речи, которая является нормой классического латинского языка. Недаром Цицерон считается основоположником римской классической прозы...

Как-то, уже ближе к концу семестра, учитель пригласил меня к себе домой. Мы уже довольно свободно общались, хотя я старался соблюдать естественную дистанцию, которая не могла не существовать между преподавателем и студентом, и, может быть, с его стороны были естественными равноправно-дружеские отношения со студентом, я, или из-за архаичности моего воспитании, или из-за своего особого психического склада, перейти эту невидимую черту не мог, а поэтому стеснялся и чувствовал себя скованно. И это несмотря на то, что мы с Юркой Богдановым ходили к Зыцерю на факультатив испанского, который он вел на общественных началах, и даже участвовали в концерте, посвященном сорокалетию Октябрьской революции, который режиссировал наш преподаватель.

– Можно мы с Богдановым придем?
– попросил я.

– С Юрой? Конечно, приходите, - разрешил Владимир Владимирович.

Жил Зыцерь в четырехэтажном кирпичном доме, построенном специально для профессорско-преподавательского состава, и находился он в пяти минутах ходьбы от института.

Мы поднялись на третий этаж и позвонили в квартиру нашего преподавателя.

Открыл нам Владимир Владимирович. Он провел нас в скромно обставленную комнату. На стене висели полки с книгами. Посреди комнаты стоял круглый стол с двумя стульями, в углу у окна - мягкое кресло с торшером, на противоположной от стеллажа стенке - диван с круглыми, откидными валиками. На этом диване наш преподаватель, очевидно, и спал. У единственного окна стоял старый однотумбовый письменный стол.