Сумерки (Размышления о судьбе России)

Прекрасно прозвучало выступление Михаила Ульянова. Он открыто бросил упрек «вечно вчерашним». Обнажая мышление подобного сорта деятелей, Ульянов сказал: «Эх, хорошо бы вернуться назад, к железной руке, к единообра­зию и однообразию, к стройным рядам, где никто и пикнуть не смел! Нет уж, упаси нас Боже от еще одной железной руки! Ничего эта рука, кроме крови, репрессий, реакции, нам не принесет. ...Мы хотим жить по законам и здравому смыслу».

Итак, закончился последний съезд партии, правившей страной более 70 лет. Сегодня осталось только осмысливать то, что же произошло тогда, летом 1990 года, если посмотреть на события с точки зрения исторической. Начать с того, что от XXVIII съезда КПСС некоторые ожидали суда над Пере­стройкой. Однако ни судом, ни анализом ее он не стал. Су­ществуют две крайние оценки съезда.

Первая: «ничего особенного не произошло...» Простите, как это? Первый за 60 с лишним лет съезд, на котором шла реальная, напряженная политическая борьба. Подобного съезда не было никогда на памяти советских людей. Одно это — уже особенность глубокого смысла. В тоталитарном режиме появилась глубокая трещина. Огромно его междуна­родное значение. Развалилась партийно-государственная ор­ганизация, замышлявшая затащить через насильственные революции все человечество в лоно мирового коммунизма, то есть в царство насилия и одномыслия.

Другая: «съезд завершился, не дав ответа...» Оценка весь­ма распространенная и «справа», и «слева» (с разной, естест­венно, расшифровкой, на что же не ответил съезд). И во многом верная, но все же не до конца честная, означающая, на мой взгляд, только одно: интеллектуальное иждивенчест­во. Взыскующий ответа да предложит его! Да и по рогоже золотом не шьют.

Было два духовных полюса съезда. Один — дремучий, не­пробиваемый догматизм, немало представителей которого не владели даже партийным «волапюком», явно не понимали смысла многих произносимых на съезде формул, но, тем не менее (а возможно, именно поэтому), непоколебимо уверен­ных в своей, и только в своей правоте. Общеизвестно, что особенно громко гремят пустые бочки.

Другой полюс — нигилизм, преисполненный голым отри­цанием всего и вся. От подобного радикализма за версту не­сло разбойным большевизмом и авантюризмом.Очень уж бросалось в глаза практически полное отсутст­вие действительно методологически корректного анализа. Да что там, очевиден был острейший дефицит даже элементар­ного анализа, который нередко подменялся или бурными, да­же буйными эмоциями, или нудными самоотчетами, терри­ториальными или ведомственными жалобами. Заметно было и неприятие на съезде искренности, мысли, интеллекта. Один из многих парадоксов съезда: при голосованиях на­ибольшее количество «черных шаров» собирали наиболее известные и по-своему яркие люди. Конечно, легче голосо­вать за неизвестных. Вот так, «демократически» избираются дураки и демагоги, палачи и диктаторы. Мы до сих пор спо­собны совершить подобное из-за нашей стадной неразборчи­вости. Потому и развивающаяся в стране демократия вполне может породить урода, то есть авторитаризм.

Под давлением общественности была изменена редакция б-й статьи Конституции СССР. Монополии партии на абсо­лютную власть в стране был положен конец. Отныне КПСС могла действовать только в рамках Конституции и законода­тельства, наравне с другими партиями. И пусть соизмеримых соперников не оказалось, важен сам принцип. В юридиче­ском и политическом отношениях КПСС совершила акт «от­речения от престола».

В историко-концептуальном плане мартовско-апрельский выбор одержал победу. К сожалению, далеко не полную, по­скольку организационно не породил силы, способной про­должить Реформацию на новом этапе и в новых условиях. В то же время верхушка номенклатуры точно определила свою тактическую линию, она объявила открытую войну преобразованиям, борьбу, не исключающую разжигания гражданской войны. Это в программных мечтах. А в жизни, если посмотреть на проблему стратегически, большевист­ская партия на XXVIII съезде умерла, хотя идеология боль­шевизма еще жива, удобно устроившись в чиновничье-бю- рократическом болоте государственного управления, кото­рый запузырился сегодня реставраторскими тенденциями.

Глава пятнадцатая

МИХАИЛ ГОРБАЧЕВ

Сегодня-то можно смеяться над нашей наивностью, судить и рядить, поучать нас задним числом и поражаться нашей неумелости. Но, скажите на милость, где те пробирки или теплицы, в которых выращивают «подлинных реформато­ров», все знающих и все умеющих, безошибочно прорицатель- ных, и в то же время в какой еще стране мира практически произошел ненасильственный поворот от тысячелетнего са­модержавия к свободе? Да и нас, реформаторов, система го­товила к верной службе советскому социализму, а вовсе не к его ниспровержению. Вот почему новые дороги мы пытались вначале проложить по вязкому болоту социалистических ил­люзий, которые принимали за твердый грунт.

Автор

Много различных сказок сложено о том, как Михаил Горбачев избирался на пост Генерального секре­таря. Называют имена претендентов, которые якобы фигури­ровали на Политбюро, например Виктора Гришина, Григория Романова и других. Я расскажу только то, что знаю, как один из участников этого незаурядного момента истории.

Начну с того, что на заседании Политбюро, определявше­го нового лидера, не было никакой разноголосицы, хотя бли­жайшее окружение усопшего Черненко уже готовило речи и политическую программу для другого человека — Виктора Гришина. Однако жизнь потекла по другому руслу. Кандида­туру Горбачева на Политбюро, а потом и на Пленуме 11 мар­та предложил Андрей Громыко. На заседании ПБ его тут же поддержал Гришин — он понял, что вопрос предрешен. Вы­ступили все члены и кандидаты в члены Политбюро — и все за Горбачева.

Позднее в своих воспоминаниях Егор Лигачев выразил удивление, что первым предложение о Горбачеве внес Гро­мыко. Он, Лигачев, этого не ожидал. Для меня тут ничего неожиданного не было. Почему? Дело в том, что в те смут­ные дни ко мне в ИМЭМО, где я был директором, приехал Евгений Примаков и, сославшись на просьбу Анатолия Громыко — сына старшего Громыко, спросил, нельзя ли про­вести зондажные, ни к чему пока не обязывающие перегово­ры между Громыко и Горбачевым. «Роль посредника, как просит Андрей Андреевич, падает на тебя», — сказал Евге­ний Максимович. Видимо, потому, что у меня были хорошие отношения с обоими фигурантами.

Я, разумеется, никак не мог отреагировать на эту идею без разговора с Горбачевым. Поехал на Старую площадь, где размещался ЦК КПСС. Горбачев после некоторых раздумий попросил продолжить переговоры, по крайней мере, не укло­няться от них, попытаться внести в них конкретное содержа­ние, то есть выяснить, что за этим стоит конкретно.

Вернувшись в институт, тут же позвонил Анатолию Гро­мыко. Он немедленно приехал ко мне. Сказал ему, что Гор­бачев отнесся к размышлениям на этот счет с вниманием. Но хотелось бы уточнить (здесь я говорил как бы от себя), что реально скрывается за этим моментом истории.

— Ни вам, Анатолий Андреевич, ни мне не хотелось бы оказаться закулисными придурками.

— Александр Николаевич, — сказал младший Громыко, — чтобы не наводить тень на плетень, я изложу то, что сам ду­маю по этому поводу. Если это покажется неприемлемым, то будем считать, что я говорил только от своего имени. Мой отец уверен, что возглавить партию в сложившихся условиях может только Горбачев. Он, Громыко, готов поддержать эту идею и сыграть инициативную роль на предстоящем засе­дании Политбюро. В то же время отцу надоело работать в МИДе, он хотел бы сменить обстановку. Речь идет о Верхов­ном Совете СССР.

Я опять поехал в ЦК. Михаил Сергеевич долго ходил по кабинету, обдумывая, видимо, варианты ответа. Он задавал мне какие-то вопросы и тут же сам отвечал на них. Вел дис­куссию с самим собой. Ясно было, что ему нравится это предложение. Оно шло от лидера оставшейся группы «стари­ков». Горбачев понял, что «старая гвардия» готова с ним ра­ботать, отдать свою судьбу в его руки. Это было главное. После двух неудач с больными старцами — с Андроповым и Черненко — надо было уходить от принципа иерархической наследственности.