Сумерки (Размышления о судьбе России)

В какой-то момент мы, группа, как теперь говорят, спич­райтеров, а раньше обзывались «писаками», решили погово­рить с Михаилом Сергеевичем на эту тему. Это было зимой 1987 года на даче в Волынском. Разговор этот начал я, упирал на то, что обстановка изменилась, жизнь требует конкрети­ки. Для вящей убедительности ссылался на Ленина, который часто выступал по какому-то одному вопросу. Ленин у него был в чести. Впрочем, он и сегодня продолжает иногда «со­ветоваться» с ним.

Поначалу, слушая наши соображения, Горбачев хмурил­ся, затем мы сумели как бы «завести» его. Он присоединил­ся к обсуждению проблемы, добавил несколько слов в поль­зу «краткости и конкретности», то есть вернулся к аргумен­там марта — апреля 1985 года. Мы подготовили речь минут на пятнадцать, к сожалению, не помню, на какую тему. Через день-другой Михаил Сергеевич снова приехал. А мы гадали, пройдет или не пройдет идея нового стиля. Но не только. С моей точки зрения, это был бы серьезный сигнал обществу — наступает время конкретных дел.

Увы, по неулыбчивому лицу Горбачева мы поняли, что все останется по-прежнему. Сначала начались придирки: «речь пустая, одни слова, ничего серьезного» и т. д. На другой день опять заглянул к нам, в Волынское, и сказал, что принял ре­шение и на сей раз выступить, как обычно, с большой речью. Обстановка нелегкая, говорил он, народ ждет ответов на многие сложные вопросы. На том все и закончилось. Михаил Сергеевич еще верил, что «народ ждет», хотя народ «ждать» перестал. А КГБ продолжал кормить его дезинформацией, вводить в заблуждение относительно реальной обстановки. Вдохновляемый подхалимами, он начал говорить о себе в третьем лице: «Горбачев думает», «Горбачев сказал», «они хотят навязать Горбачеву» и без конца ссылаться на «мнение народа».

И потекли невысыхающим ручьем длинные речи — о том, о сем, пятом и десятом. Их начали слушать вполуха, а глав­ное — перестали воспринимать всерьез. Я вижу в этой при­вязанности к многословию не только закостеневшую тради­цию, но и привычный способ скрыться от конкретных воп­росов в густых, почти непроходимых зарослях слов.

Михаил Сергеевич постепенно пристрастился к изобрете­нию разного рода формулировок, претендующих на статус теоретических положений. Он радовался каждой «свежей», на его взгляд, фразе, хотя они уже мало кого волновали, воспринимались как искусственные словосочетания. Жизнь- то быстро шла вперед, формировался новый политический язык, а лидер никак не мог вытащить вторую ногу из вязкой глины уходящей эпохи, совсем уйти от умирающей стилис­тики языка, которую сам же и начал разрушать.

Психологически эту тягу «к необычному» я объясняю тем, что он был поглощен (а это так) не только идеей обще­ственного переустройства, которую ему хотелось объяснить как можно подробнее, но и стеснен особыми качествами, характерными для людей, которые окончили университеты, а вот с хорошим средним образованием отношения у них оставались несколько двусмысленными. Отсюда и «откры­тия» давно известных истин. Впрочем, это не такая уж боль­шая беда.

Но и мы, «чернорабочие» в подготовке текстов, вовсю старались изобрести что-то «новенькое», дабы потрафить жаждущему такового. Наши старания были искренними, но и в какой-то мере приспособленческими, идущими от но­менклатурных привычек, да еще от желания не вспугнуть начавшиеся реформы каким-то неловким движением, не за­туманить красивый утренний восход — Перестройку.

Кроме того, мы знали, что Горбачев все равно передикту- ет наши тексты, навставляет туда всяких своих словечек, чтобы потом на ближайшем заседании ПБ при обсуждении текста доклада или выступления заявить, что вот, пришлось плотно поработать самому, проект был слабенький и не со­держал глубоких выводов. Он как бы взбирался на мнимую трибуну и начинал подробно рассказывать, как пришли к не­му эти «новые мысли и предложения», как он позвонил Яковлеву, зная, что он тоже «сова», и т. д. Подобные мизан­сцены стали ритуальными. Кстати, я не вижу в них ничего плохого, больше того, они были полезными, ибо политбюров- цы были и сообразительностью, и образованностью слабее Горбачева. Иногда после заседания он с ухмылкой спраши­вал меня: «Видел реакцию этой публики?»

Мои наблюдения по поводу характера нашей работы над текстами для Горбачева относятся к человеку пишущему и думающему. У меня нет ни малейших «претензий» подобно­го рода к предыдущим «вождям», они чисты, как голуби пос­ле купания, ибо ничего сами не писали, если не считать полуграмотные резолюции. Михаил Сергеевич — первый постсталинский руководитель, который мог писать, умел диктовать, править, искать наиболее точные выражения, а главное, был способен альтернативно размышлять, без сожа­ления расставаться даже с собственными текстами. Он ни­когда не обижался, если мы вычеркивали «его вставки». К так называемым «обязательным» формулам из коммунис­тического наследия относился без того ритуального почте­ния, которое господствовало в практике сочинений речей для всех без исключения предшествующих «вождей». Все они говорили чужие речи. Он — свои.

Группа спичрайтеров то увеличивалась, то уменьшалась — в зависимости от того, на каком этапе шла работа. Начинали, как правило, большими группами, а заканчивали достаточно узким кругом. В первые годы возглавлять такие группы при­ходилось мне. «Рыбу» — так называли самые первоначаль­ные тексты, готовили отделы аппарата ЦК КПСС, институты АН СССР. Конкретные, особенно цифровые, предложения исходили от правительства.

Я имел возможность судить по этим текстам о политиче­ских настроениях в тех или иных отделах ЦК. Группу спич­райтеров не любили, но и боялись. Так было всегда — и при Хрущеве, и при Брежневе. «Карьерные попрыгунчики» ис­кали знакомства с «приближенными» к уху начальства, наде­ясь повысить свое должностное положение. Практически я оказался на своего рода наблюдательном пункте, с которого были видны интриги, предательства, подсиживания, доноси­тельство — и все ради карьеры, ради власти. Порой охваты­вало такое уныние, что хотелось все бросить к чертовой ма­тери и найти себе более спокойное пристанище.

Тем временем Реформация все чаще натыкалась на не­ожиданные трудности, все глубже увязала в неопределен­ностях идей и практических задач. Политика вырвалась впе­ред, а экономика и государственное управление продолжали оставаться в замороженном состоянии. Горбачев не сумел найти в себе силы на жесткое продвижение конкретных ре­форм, которые диктовались новой обстановкой, особенно в экономике и системе власти. В результате была допущена историческая ошибка, когда на основе советской системы, а в действительности на фундаменте государственного фео­дализма мы вознамерились строить демократический соци­ализм на принципах гражданского общества.

Из истории известно, что роль «первого лица» в формиро­вании политической и нравственной атмосферы в государст­ве огромна, а потому упорное обнюхивание Горбачевым «со­циализма», идею которого Сталин превратил на практике в «тухлое яйцо», серьезно мешало формированию реформа­торского мышления, продвижению его в массы, равно как и конкретным перестроечным делам. Михаил Сергеевич дей­ствительно верил в концепцию демократического социализ­ма. Ему казалось, что если очистить социализм от агрессив­ной догматики, не мешать людям строить свою жизнь самим, то он станет привлекательным и дееспособным.

Должен в связи с этим бросить упрек и самому себе. Я видел, что номенклатура потеряла социальное чутье, но яв­но недооценил догматизм и силу инерционности аппарата, особенно ее руководящего звена. Обстановка требовала уг­лубления реформ. Уже тогда я понимал необходимость пуб­личного отказа от таких постулатов, как насилие, классовая борьба, диктатура пролетариата, а в практическом плане — введения свободной торговли, развития фермерства, много­партийности, то есть движения общества к новому качеству. Тут я был недостаточно настойчив, утешал себя благими раз­говорами.

Итак, начавшееся упоение Горбачева собственными реча­ми снизило не только интерес к его личности, но и уровень их влияния на общество. В начальный период лидерства Гор­бачев как бы перегнал время, сумел перешагнуть через само­го себя, а затем уткнулся во вновь изобретенные догмы, а время убежало от него, да и от нас тоже. Чем больше возни­кало новых проблем, тем меньше оставалось сомнений. Чем сильнее становился градопад конкретных дел, тем заметнее вырастал страх перед их решением. Чем очевиднее руши­лись старые догмы и привычки, тем привлекательнее высту­пало желание создать свои, доморощенные.