Сумерки (Размышления о судьбе России)

Наконец Михаил Сергеевич сказал: «Передай, что мне всегда было приятно работать с Андреем Андреевичем. С удовольствием буду это делать и дальше, независимо от то­го, в каком качестве оба окажемся. Добавь также, что я умею выполнять свои обещания».

Ответ был осторожным, но ясным.

Анатолий Громыко, получив от меня это устное послание, отправился к отцу, а через некоторое время позвонил мне и сказал:

— Все в порядке. Все понято правильно. Как вы думаете, не пора ли им встретиться с глазу на глаз?

— Пожалуй, — ответил я.

Мне известно, что такая встреча состоялась. Судя по даль­нейшим событиям, они обо всем договорились.

В часы заседания Политбюро, на котором решалась про­блема будущего руководителя партии и страны, Крючков пригласил меня к себе, сославшись на то, что в приемной По­литбюро у него «свой» человек, и мы, таким образом, будем в курсе всего происходящего. Острота момента и мое любо­пытство победили осторожность. Пристраиваясь к обстанов­ке, Крючков навязчиво твердил мне, что Генсеком должен стать Горбачев. Он не был в курсе моих «челночных» опера­ций: Громыко — Горбачев. Итак, мы потягивали виски, пили кофе и время от времени получали информацию из прием­ной Политбюро. Первая весточка была ободряющей: все идет нормально. А это означало, что предложена кандидату­ра Горбачева. И когда пришло сообщение от агента Крючко­ва, что Горбачева единогласно возвели на высокий партий­ный трон, Крючков воодушевился, поскольку именно с этим событием он связывал свою будущую карьеру.

Облегченно вздохнули, поздравили друг друга, выпили за здоровье нового Генсека. Крючков снова затеял разговор по внутренним проблемам КГБ. Он «плел лапти» в том плане, что Горбачеву нужна твердая опора, которую он может най­ти прежде всего в КГБ. Но при условии, что будут проведены серьезные кадровые изменения. Необходимо продолжить десталинизацию общества и государства, чего не в состоя­нии сделать старые руководители госбезопасности.

Замечу, что все это происходило до того, как началась по­литика кардинальных преобразований. Я только потом по­нял, что Крючков, хорошо зная о моих настроениях (в ИМЭМО работал большой отряд КГБ), пристраивался к ним из карьерных соображений. К стыду своему, я поспешил за­числить его в сторонники реформ, но и Крючков, надо при­знать, умело и вдохновенно морочил мне голову.

Конечно же переговоры с Громыко были, как я полагаю, не единственным каналом подготовки к избранию Горбаче­ва. Знаю, например, что Егор Лигачев встречался с ведущи­ми периферийными членами ЦК.

Открывалась новая страница в жизни государства, стра­ница мартовско-апрельской революции. Она продолжалась с марта 1985-го до роспуска СССР в Беловежской пуще. Всего пять с половиной лет, а сколько событий и перемен вмести­лось в этот крохотный кусочек истории.

Все, что собираюсь написать о Михаиле Сергеевиче, — сугубо личные, но заинтересованные наблюдения и размыш­ления. Это портрет человека, каким я его видел, знал, пони­мал или тешил себя иллюзией, что понимал и знал. Постара­юсь, чтобы пережитые мной прозрения и разочарования, обиды и восторги, острые, иногда болезненные воспомина­ния о собственной сверхосторожности, дешево упущенных возможностях в демократической эволюции, мои сегодняш­ние политические взгляды и пристрастия минимально сказа­лись на отношении лично к Горбачеву.

Не могу сказать определенно: то ли это было интуитивное озарение, то ли молодой карьерный задор, то ли неуемное тщеславие, пусть и по причинам, которые навсегда останутся загадкой, но Михаил Горбачев совершил личный и общест­венный поступок большого масштаба. Именно в контексте этой позиции я и рассматриваю все мои дальнейшие рассуж­дения об этой личности, в том числе и критические мотивы.

Мы встречались очень часто. А по телефону разговарива­ли почти каждый день и достаточно откровенно. Казалось бы, в этих условиях человека можно разглядеть насквозь, по­знать его вдоль и поперек, уметь предугадывать его действия и понимать причины бездействия. Но, увы, как только начи­наешь думать о нем как о человеке и как лидере, пытаешься придать своим разноплановым впечатлениям какую-то логи­ку, то ощущаешь нечто странное и таинственное — образ его как бы растворяется в тумане. И чем ближе пытаешься к нему подобраться, тем дальше он удаляется. Видишь его по­стоянно убегающим вдаль.

Еще неуловимее становится он, когда начинаешь что-то писать о нем. Только-только ухватишься за какую-то идею, событие, связанные с ним, начинаешь задавать ему вопросы, как собеседник ускользает, не хочет разговаривать, отделы­вается общими словами, оставляя шлейф недоговоренностей и двусмысленностей. Ты просишь его вернуться, объяснить тот или иной факт, понуждая к участию в разговоре, иногда уговаривая, а иногда пытаясь и приструнить грубоватой реп­ликой. Про себя, конечно. И опять то же самое. После вто­рой, третьей фразы обнаруживаешь, что собеседник снова улетучился, испарился.

Во всей этой «игре в прятки» высвечивается любопытней­шая черта горбачевского характера. Не хочу давать оценку этому свойству в целом, но скажу, что эта черта не раз помо­гала Михаилу Сергеевичу в политической жизни, особенно в международной. Он мог утопить в словах, грамотно их скла­дывая, любой вопрос, если возникала подобная необходи­мость. И делал это виртуозно. Но после беседы вспомнить было нечего, а это особенно ценится в международных пере­говорах.

Да, грешил витиеватостями, разного рода словесными хитросплетениями без точек и запятых. Иногда становился рабом собственной логики, которая и диктовала ход и содер­жание разговора, а он становился всего лишь как бы свиде­телем его. Но эта беда в значительной мере функциональна: он умело скрывал за словесной изгородью свои действитель­ные мысли и намерения.

До души его добраться невозможно. Голова его — кре­пость неприступная. Мне порой казалось, что он и сам поба­ивается заглянуть в себя, откровенно поговорить с самим со­бой, опасаясь узнать нечто такое, чего и сам еще не знает или не хочет знать. Он играл не только с окружающими его людьми, но и с собой. Играл самозабвенно. Впрочем, как пи­сал Гёте, «что бы люди ни делали, они все равно играют...»

Игра была его натурой. Будучи врожденным и талантли­вым артистом, он, как энергетический вампир, постоянно нуждался в отклике, похвале, поддержке, в сочувствии и по­нимании, что и служило топливом для его тщеславия, равно как и для созидательных поступков. И напрасно некоторые нынешние политологи и мемуаристы самонадеянно упроща­ют эту личность, без конца читая ему нотации, очень часто пошлые.

Когда я упомянул о словоохотливости Михаила Серге­евича, то тут же пришел на память один из самых первых эпизодов из времени его прыжка во власть. Когда мы с Болдиным — его помощником, отдали ему текст выступле­ния на траурном митинге по случаю похорон Черненко, Гор­бачев сразу же обратил внимание на слово «пустословие». Это словечко вписал я. Моя брезгливость к пустословию бы­ла выпестована опытом многих десятилетий. В условиях, когда страна была придавлена карательной системой боль­шевизма, пустословие стало не только рабочим диалектом партгосаппарата, но и собирательным явлением функци­онального характера. Я возненавидел эту практику бессмыс­ленной болтовни. Тошнит от нее и сегодня.

Потоки слов, бесконечные упражнения в формулировках, спектакли, которые именовались дискуссиями, соревнования в любезностях начальству многие годы служили тому, чтобы скрыть сущностные стороны жизни и реальный ход собы­тий, замазать обилием слов никчемность идей. Унифициро­ванный до предела партгосязык стал своего рода социальным наркотиком. Общество устало от пустой говорильни, которая переросла в психическое заболевание системы.

Я думаю, чувствовал это и Горбачев. При обсуждении предстоящей речи он долго говорил о том, что болтовня гу­бит партийную и государственную работу, подрывает авто­ритет КПСС, что словами прикрывается бездумье и без­делье, — и все в том же духе. Мне импонировала эта тональ­ность, она рождала надежды, а самое главное — доверие к человеку. Критика пустословия прозвучала выстрелом по эпохе слов и одновременно была как бы приглашением к ре­альным делам.

К каким? Об этом мало кто задумывался, но люди жили надеждой на перемены и радовались любому сигналу, пусть и словесному. Как же измучено было общество ложью — всепроникающей и всепожирающей, чтобы порадоваться да­же одному слову, прозвучавшему как некое «откровение».

К чему я это пишу? А к тому, чтобы засвидетельствовать следующее: в первые два года, несмотря на то что любое вы­ступление Горбачева, неважно, длинное или короткое, восп­ринималось с неподдельным интересом, проглатывалось без остатка, сам герой в те годы относился к своим словам береж­но, не один раз говорил нам, чтобы «не растекались по дре­ву», писали яснее и короче. Потом все пошло наперекосяк. Он начал грешить многословием. Порой казалось, что он и сам хотел бы сказать что-то покороче, но неведомая сила, над которой он терял управление, толкала его к новым и новым рассуждениям. Даже толковые мысли, будучи сваленными в одну кучу с банальностями, теряли свое реальное содержание.