Суровые дни

Тянутъ на призывной пунктъ. дутъ молча, въ серьёзномъ раздумьи. И по тому, какъ сидятъ въ блыхъ платочкахъ, плотно сжавъ губы, молодыя бабы и старухи, напустивъ на глаза платки, и по тому, какъ шагаютъ бородатые мужики, и какъ поглядываютъ задумчиво запасные, иные уже въ своей форм, въ которой ещё недавно пришли со службы, парадной и сверкающей галунами, радостной форм отпуска, - видно, что захвачены вс большой и тяжёлой думой, и что всхъ ждётъ тамъ, куда дутъ, - большое и важное. Говорятъ мало, разсянно грызутъ подсолнухи.

Доносится отрывочное, не захватывающее глубоко, - трудно молчать:

– Овсы-то какiе плохiе…

– Зятю мою гармонью не давай… На Спаса дай, а потомъ опять въ укладку прибери…

– Буде скулить-то…

На лицахъ шагающихъ мужиковъ суровая маска - ничего не прочесть.

Не то прикидываетъ что, не то опечаленъ. Не понукаютъ лошадей. И лошади идутъ мрно, раздумчиво. Точно и он знаютъ, что и имъ скоро призывъ: завтра и ихъ поведутъ на пунктъ. Лица запасныхъ сосредоточенно-дловиты. Съ такими лицами входятъ въ церковь.

Солнце сверкаетъ во-всю, берёзы раскосматились отъ втра, плещутъ зелёными космами, - плакучiя, теперь расшумвшiяся берёзы. Грачиныя стаи пируютъ свои новоселья въ поляхъ - чёрные осеннiе полки. Покойны красноватыя стада съ чёрнымъ овечьимъ подстатьемъ; нагуливаются у лсковъ по взгорьямъ.

– Лавошникъ изъ Тресвятскаго сына повезъ…

Лавочникъ, въ сромъ кафтан, повязанномъ лиловымъ кушакомъ, толстый, и едва можетъ умститься на тарантас. Но теперь онъ ухитряется сидть бочкомъ, на поручняхъ тарантаса, а всё сиднье уступилъ такому же плотному, какъ и самъ онъ, сыну-бородачу, въ точно такомъ же пиджак, съ мучными мазками: всё равно, скоро дадутъ другую одежу. И попъ своего везётъ, незадавшегося Серегу, только что пристроившагося конторщикомъ въ княжеское имнiе. А вотъ и знакомый, любитель-рыболовъ, ещё вчера ловко зацпившiй на спинингъ окуня, земледлъ изъ Ташкента, гремитъ въ тарантас, углубившись въ газету. Онъ - прапорщикъ и детъ по призывной карточк получать деньги на обмундировку. А вотъ и ещё знакомая фигура - трактирщикъ съ полустанка. И онъ? Ещё вчера, всегда красный съ лица, всегда за частоколомъ бутылокъ, онъ сидлъ за трактирнымъ каткомъ, зоркiй на каждую копейку, хоть и поналиты и посоловли глаза. А теперь вотъ и онъ. Гд-то онъ раздобылъ подкрпленiя - и, видимо, въ боевомъ дух. Съ нимъ рядомъ мальчишка-племянник въ кепочк, - дтей у него нтъ, - вожжи у самого трактирщика, то-и-дло онъ встряхиваетъ ими, гонитъ съ трескомъ, лихо вывертываясь въ верениц телгъ, покачивается буйной спиной, отъ которой, безъ шеи, начинается круглая голова, и, нагоняя, кричитъ, встряхивая картузъ:

– По-бьёмъ!

У него остаются на жену и племянницу трактиръ и другой, на сдач, и дровяной складъ. Вс его хорошо знаютъ здсь: то-и-дло онъ дёргаетъ козырькомъ, и ему дёргаютъ и что-то кричатъ вдогонку, а онъ всё встряхиваетъ вожжами.

Въ городк будто большой базаръ, но не видно мшковъ и жбановъ, весёлой торговой суеты, привязанныхъ къ грядкамъ телятъ, лошадей за телгами, пёстрыхъ юбокъ, цвтастыхъ платковъ. Не видно пошатывающихся. Не гудятъ трактиры, нтъ поросячьяго визга и гармоникъ. Не подняты срыя оглобли. По широкой улиц-тракту, къ сторон казармъ, блую дорогу залило чёрнымъ людскимъ потокомъ: рядами снуютъ призываемые къ оружiю, толпятся въ кучахъ бабы, пытая лицами, стоятъ ожидающiя толпы мужиковъ. Уже сидятъ на «вольныхъ» картузахъ солдатскiя кокарды. Окрикомъ прорзая толпу, лихо стелетъ солдатъ-встовой съ попрыгивающей у бока сумкой. Ни тревоги, ни суеты.

Нтъ радости, но и нтъ тревоги. Старушечьи лица каменно-скрытны.

Подъ блыми платочками церковно-строги и поблли лица молодыхъ женщинъ; пытаютъ молчаливо-говорящими взглядами. Мужики-отцы хмуры. У нихъ, кто идетъ на войну, - ненаигранная выправка стойкости.

Да, съ такими именно лицами входятъ въ церковь.

Выгонъ за городкомъ - въ телгахъ, въ лошадиныхъ головахъ, въ дугахъ. Кучки народа на трав, ждутъ. Такъ бываетъ въ ожиданiи крестнаго хода. Вытоптано подъ одинокими берёзами: уже не первый день ждутъ. У казармъ отгорожена луговина, высятся шесты съ нумерами, стоятъ наскоро сколоченные помосты-столы, и ефрейтора, «старшiе», кричатъ командно:

– Восьмого года, разбирай ложки!

Прыгаютъ съ воли за городьбу, бгутъ подъ шесты. Густыми, солдатскими, голосами поютъ молитву подъ небомъ.

– Лапша у нихъ… Говядиной кормятъ!

– Каша блая… Будто макароны, въ шаечкахъ-то…

Заборъ закрытъ головами, платками. Бабы пытливо высматриваютъ, что тамъ дятъ. дятъ хорошо. Валитъ густой паръ отъ столовъ, и до луговинки несетъ по втру духомъ солдатскаго варева - лаврового листа и гвоздики. И сотни воронъ и галокъ сидятъ на крышахъ казармъ и тоже поглядываютъ на столы.

– Отмнили пока. Насъ, крестовыхъ, посл, черезъ недлю… - говоритъ хмуро бородатый ополченецъ баб.
– Вотъ какое дло…

Стоитъ у своей телги и смотритъ на свои сапоги, и не разберёшь - доволенъ или недоволенъ.

– Слава теб, Господи… Да садись ты, подемъ… - отвчаетъ баба, дергая его за рукавъ и подбирая вожжи.
– Да садись ты!

И видно по всему въ ней, какъ ей хочется скорй увезти его.

Двигаются телги, выбираются изъ рядовъ. Какъ-будто посвтлли лица на этихъ телгахъ. Картузы лише задраны и показываютъ наколотыя кокарды. Это отпущенные на побывку, на нсколько дней, - домой.

Уже два позда отошли. Куда - не знаетъ никто. Знаютъ только, что порядокъ большой.

Обступили жадно маленькаго кондуктора, съ испитымъ лицомъ, въ шинели съ отстегнутымъ хлястикомъ. Слушаютъ, наваливаясь на плечи.

– Скрозь гонимъ… по десятку поздовъ въ ночь. Такъ работаемъ… прямо, гономъ. Начальство само удивляется, откуда что! Насыпемъ туда наро-ду! Нтъ, насъ не берутъ. Немыслимое дло безъ насъ…

Съ втромъ доноситъ отъ станцiи вскрикивающiе гудки и рожки. На глинистой насыпи, за выгономъ, вывёртывается длинный-длинный товарный поздъ.

– Вся Россiя зашевелилась…

– Ночью антиреллiя прошла… сто вагоновъ!

– Сто-о ваго-новъ!

– Всё въ одну сторону жаримъ, не подгадимъ… - говоритъ кондукторъ; и гордо поднята его маленькая голова въ смятой, облзлой фуражк, и глаза болзненно-лихорадочно блестятъ. Видно, что только смнился, что давно не спалъ, а хочется ему быть на людяхъ.

Ни ругани, ни псни, - необычный видъ многолюднаго русскаго базара. Казёнки закрыты.

Уже полнымъ-полно въ вагон, а телги все прутъ и прутъ. Сколько ихъ! И долгiя зелёныя дроги въ пару коней, - это съ блорусскихъ хуторовъ, съ новыхъ мстъ, блые хохлы изъ далекой Подолiи, осдающiе на калужскихъ поляхъ. Коренастые, высокiе мужики, съ мягкимъ говоромъ и ласковыми глазами.

– Хохла-то понахало!

– Баба у ихъ мелкая, а сами ничего… И лошади добрыя.

Хуторяне съ Каменецъ-Подольска жмутся въ свою кучку, говорятъ «путаными словами», и присматриваются къ нимъ досел невидавшiе ихъ.

И у хохловъ на картузахъ кокарды. И такъ же хохлы крестятся, когда проносятъ покойника на кладбище за выгономъ, и головы у нихъ точь-въ-точь, какъ у калужанъ, подрубленныя съ затылка. Только коричневыя куртки, подъ бобрикъ, да вышитыя по вороту кой у кого блыя рубахи.

– И вы?

– И я.

Это знакомый часовщикъ, еврей. Еще недавно онъ мирно сидлъ за своимъ столикомъ передъ единственнымъ окошкомъ своего магазина-жилища. Осматривалъ мои остановившiеся часы, вставивъ въ глазъ чёрный стаканчикъ-лупу. Теперь и онъ съ кокардой. А онъ какъ? Онъ одинъ здсь, въ тысячной толп. Нтъ, онъ вымазанъ тмъ же миромъ, какъ и они. А онъ одинъ здсь. Здсь только четыре семьи евреевъ. Взятъ еще докторъ.

– Ну, какъ?

– Ничего. Брата тоже должны потребовать… Онъ на лсопильномъ завод, только въ другомъ узд. Съ братомъ бы попасть, въ однинъ полкъ!