Суровые дни

И картошка ноншнiй годъ, прямо… задалась, никогда такой не было, рано завязалась, и какъ песокъ, разсыпчатая. У Щербачихи на смена бралъ. И навсягды у её брать буду, управляющiй попу рекомендовалъ. А вотъ сейчасъ, погодите… Значитъ такъ… картошка. димъ. Михайла своей подкладаетъ - не стисняйся, шь, къ мужнину хлбу примыкай…

Дд Семёнъ, бывшiй десятскiй, говоритъ неспша, приминая большимъ пальцемъ золу въ трубочк, помогаетъ разговору. Остановится, поглядитъ на трубочку, на золу, вспомнитъ - и опять говоритъ обстоятельно. Большая его голова, въ сдющихъ кольцахъ на вискахъ, опущена. Молодая сноха работаетъ на станк фитильныя ленты, но дло у ней идетъ плохо: подолгу останавливаетъ станокъ и слушаетъ. Я вижу её съ завалинки въ окошко - видна только верхняя часть лица, въ бломъ платочк. Она чёрнобровенькая, въ румянц, востроносенькая, бленькая, писаная. Взяли её безъ приданаго, по любви, за красоту. Семёнова старуха, видно мн, возится въ сараюшк, во двор, у овцы, которая вчера воротилась съ поля съ переломленной ножкой. Изъ-за плеча старухи я вижу и чёрную морду овцы съ робкими влажными глазами, развающую съ чего-то ротъ, - должно быть, отъ боли.

– Натуго мотай, слышь… - говоритъ старух Семёнъ.
– До Покрова подживётъ…

Засматриваетъ подъ крышу. Тамъ ласточки налпили гроздь срыхъ шершавыхъ гнздъ. Я знаю, почему Семёнъ засматриваетъ на эти гнзда.

Первый годъ они у него завелись, и онъ вритъ, что это къ благополучiю: голуби если и ласточки - къ благополучiю. А вотъ у Никифоровыхъ, черезъ домъ, повадилась сорока на зорьк сокотать - всти будутъ. А какiе теперь всти! Старуха Семёнова знаетъ, какiя всти. А ласточка - дло другое, только бы въ окошко не залетла. Старуха всё знаетъ. Нехорошо тоже, когда дятелъ начинаетъ долбить съ уголка, паклю тащитъ. Самое плохое.

Но соснякъ отсюда далеко, и всего разъ было за ея время, - налеталъ дятелъ на поповъ домъ, - у попа потомъ вразъ оба сына утопли. А вотъ въ Любицахъ, версты четыре отсюда, за прошлый годъ два раза случалось, тамъ соснякъ. И тоже врно.

– Ну, хорошо. димъ картошку. И вотъ въ окошко - стукъ-стукъ.

Бабка гладитъ овцу, а сама повернула голову къ изб и слушаетъ: это видно по настороженной голов.

– Староста въ окошко заглянулъ, вотъ въ это самое окошко, и глаза у него не то, чтобы безпокойные, а сурьозно такъ глядитъ, - я его прямо даже не узналъ.
– «Солдата твоего на войну требуютъ, на мибилизацiю, къ утрему завтра въ городъ съ билетомъ чтобы… И всхъ поголовно на войну, которые запасные!» - И нтъ его.

– Веллъ къ пяти часамъ чтобы… - говоритъ отъ сарая бабка.
– Господи, Господи…

– Да, къ пяти чтобы часамъ быть. И ушёлъ стучать. Ну. Тутъ, конечно, началось преставленiе… - говоритъ Семёнъ, кривя губы, не то посмиваясь, не то съ горечью.
– Бабы выть, то-се… а Мишъ глянулъ на меня, на Марью на свою… сразу какъ потемнлъ.
– «Не можетъ быть у насъ никакой войны!» - Не поврилъ.

– И не врилъ, и не врилъ….
– закачалась, не подымаясь отъ овцы, старуха.

– И не повришь. Десятскiй Иванъ Прокофьевъ прибгъ, кричитъ, - съ нмцами война началась! Ну, потомъ всмъ семействомъ три дни въ город жили, на выгон. Ну, ничего… на народ обошлись. Главное дло, безъ обиды ужъ, всмъ итить. И народу навалило - откуда взялось! Валитъ и валитъ, валитъ и валитъ. А по лтнему времени у насъ мало мужиковъ, въ Москв работаютъ. А набралось - тыщи народу. А вотъ послушай. Сколько живу, мн пятьдесятъ восьмой, а такого дла не видалъ. Турецкую помню, японскую, - ни-сравнимо. Прямо, какъ укрпленiе въ народ какое стало: ни горячаго разговору, ни скандалу… казенки закрыли - совсмъ не распространялись, это прямо надо сказать. И вотъ, чудн`oе дло, - какъ на крыльяхъ вс стали… чисто вотъ какъ на крыльяхъ. Удрученья такого нтъ. Главное, - всмъ, никому никакого уваженiя, вс обязаны, по закону. Съ японцами когда - тогда по годамъ различали: у насъ не берутъ, а черезъ три двора Егора потребовали, а у Камкина и у Барановыхъ не безпокоили. Ну, и было очень обидно - почему такъ. А тутъ - подъ косу, всхъ. А черезъ недлю и «крестовыхъ», ратниковъ затребовали. Всмъ стало понятно - дло сурьозное, извинять нельзя никого. Вс-эхъ, дочиста. У насъ тутъ за Поджабнымъ заводъ литейный, богачи такiе… вс лса до самаго города ихнiе… - никакого извиненiя не дали. Обихъ сыновъ и никакого разговору. И пошли. Одинъ - унтеръ-офицеръ, другой - писарь. Прикатили на автомобил, съ мамашей и папашей. Стой, не распространяйся. Сурьерное дло. Нмцы зачали, отъ нихъ бда, съ ними разговоръ строгiй. Япоцы воевали за тыщи верстъ, а тутъ рядомъ. Начнетъ одолвать - куда денешься? А я ужъ ихъ знаю, ихъ карахтеръ. На лаковомъ завод жилъ, знаю. Главный лаковаръ у насъ былъ, Фердинандъ Иванычъ Стукъ, баварскiй нмецъ. У него изъ камушка вода потекётъ. Что не такъ - сейчасъ кулачищемъ въ морду тычетъ. «Швинья рускiй, шарлатанъ!» И первое удовольствiе - на сапоги плюнуть. И шесть тыщъ получалъ! А кто онъ самъ-то, Фердинандъ-то Иванычъ, какого онъ происхожденiя? Былъ фельдфебель запасной, баварскiй. Ну, лакъ могъ варить, секретъ зналъ. Пришёлъ съ узелочкомъ, а теперь и жену выписалъ, домъ за Семёновской заставой купилъ, лаковый собственный заводъ поставилъ. Кормиться къ намъ здятъ… А дать имъ ходу - такое пойдётъ, хуже хрну. И не выдерешь. Цпкiе, не дай Богъ. Въ газетахъ читали давеча въ трактир, - всхъ одолть грозится, всхъ царей и королей долой. Ну, тутъ дло сурьозное…

Семёнъ и самъ читаетъ газеты, всю ночь читаетъ, и знаетъ многое.

Онъ знаетъ, что за насъ царица морей, Англiя, которая ужъ если примется - распостранитъ. За насъ и Францiя, которая республика, но флотъ тоже замчательный, и по сухопутью ежели двинетъ - про-щай! За насъ и Бельгiя, о которой Семёнъ очень хорошаго мннiя: на литейномъ завод директоръ изъ Бельгiи, Николай Мартынычъ Бофэ - поглядть такого! Ростомъ въ сажень, одной рукой играючи пять рудовъ швыркомъ. И всё-таки Семёнъ говоритъ, что дло не шуточное. Нмцевъ онъ опасается.

– Они такъ не пойдутъ, въ отмашку. Онъ ужъ все на бумажк прикинулъ, вывелъ, что ему требуется, и шумитъ. Маленько только промахнулся, - почитай-ка вонъ по газетамъ, что!
– такъ принялись, такое объединенiе, такая дружба у всхъ, - держись, не распостраняйся. Вс согласились въ союзъ. И что такое это поляки? Не православные, а славяне! А-а… та-акъ. Значитъ, и римскiй папа тоже, и за французовъ, съ нами, значитъ. Америку бы къ намъ! Что-то тутъ у насъ не сварилось. Америка всегда за насъ была…

Бабка устроила овцу и присла къ намъ. Уже вечеретъ. Ближе и ближе щёлканье пастушьихъ кнутовъ. Сегодня суббота, ударяютъ ко всенощной.

Проходятъ старухи въ церковь. Двчонки бгутъ къ околиц встрчаютъ субботнее, раннее стадо. Всё - какъ всегда: и тихiй звонъ, и полощущiйся за ркой, къ лсу, съ послдними возами запахъ запоздавшаго сна.

– Письмо прислалъ… Пишетъ, что скоро повезутъ на линiю огня, на позицiю… Прощенья у всхъ проситъ…

Старуха прикрылась коричневой жилистой рукой, съ мднымъ супружескимъ кольцомъ, и всхлипываетъ.

– Затянула… Мало ночи теб!
– ласково-сурово говоритъ ей Семёнъ.
– Дло сурьозное, каждый можетъ ожидать. Кому какое счастье. Кузьма вонъ, - семь пуль ему въ ногу попало въ Портъ-Артур, - вс вышли, кости не тронули. И опять пошёлъ воевать. А нашему всё удача: и унтеръ-офицеръ, и саперъ. Сапёрамъ не въ первую голову итить. Вонъ Зеленова старуха въ церкву пошла… и ты ступай, помолись. И не плачетъ. А они вонъ три недли письма не получаютъ. Какъ получили, что въ боевую линiю ихнiй вышелъ… только и всего. Что она теб сказывала, ну?
– уже раздражённо, почти кричитъ Семенъ на старуху, тряся за плечо.

Бабка не плачетъ уже. Она сморщилась, уставилась на разъхавшiйся полсапожекъ и говоритъ, вздыхая:

– На приступъ иду… говоритъ…

– То-то и есть - на приступъ! Значитъ - что? Почему три недли не пишетъ? Вотъ то-то и есть. А Михайла нашъ са-пёръ! Сапёры всегда въ укрытiи… - говоритъ ей Семёнъ, смотритъ на меня и старается улыбаться.

Въ сараюшк жалабно мэкаетъ овца. Громыхаетъ телга, вывёртываетъ изъ-за церкви. детъ сотскiй, старикъ Цыгановъ. Что-то кричитъ Зеленовой старух и трясетъ рукой. Пылитъ къ намъ.

– Чего въ город слыхать?
– окликаетъ его Семёнъ.

Цыгановъ останавливаетъ лошадь, оправляетъ шлею, не спшитъ.

– Говорили разное… И нмцы бьются, и французы бьются… вс бьются, а толку нтъ. Наши шаръ ихнiй взяли, прострлили. Казакъ ешшо двадцать нмцевъ зарубилъ… Чего жъ ешшо-то? Да, будетъ имъ разрывъ большой. На почт газеты читали… - берёмъ ихнiе города, по десять городовъ… Ничего, хорошо… Наши пока движутъ по всмъ мстамъ, ходомъ идутъ. А карасину нтъ и нтъ…

– Дай-то Господи… - шепчетъ за спиной бабка.
– Картошку-то почёмъ продавали?

– А ещё что?
– спрашиваетъ Семенъ.

– Въ плнъ много отдается, ихнихъ. Раненые наши дутъ, въ больницы кладутъ…

– Кричатъ, поди?
– слышу я молодой голосъ позади. Это молодуха бросила свой станокъ.

– Про это не пишутъ. Значитъ, пока всё слава Богу…

Подходятъ ещё и ещё и двигаются рядомъ съ телгой, а сотскiй всё останавливается и опять трогаетъ. Видно в Самый конецъ села. Крестятся, ставятъ ноги на ступицу, смотрятъ вслдъ. А сотскiй размахиваетъ рукой.

– Ну, радуйся, старуха, - говоритъ Семёнъ, - ступай въ церкву. Города ихнiе берёмъ, - значитъ, Михайл и длать нечего. Сапёръ тогда идетъ, какъ если они на насъ станутъ насдать. Ну, и иди въ церкву. Вонъ ужъ и корова у двора. Да иди ты, сдлай милость… Марья выдоитъ.