Суровые дни
Шрифт:
Онъ оглядывается на толпу, оправляетъ шляпу, на которой такъ неуютно торчитъ кокарда. Да, онъ одинокъ. Лучше бы ему съ братомъ.
– Здравствуйте, - говоритъ ему кондукторъ; онъ ещё не ушелъ.
– А часики-то мои какъ же? Говорятъ, въ ночь нашу бригаду отправляютъ на границу. И вы, стало быть?..
– замчаетъ у него кокарду.
– Запасной, такъ и я… - говоритъ часовщикъ, и лицо у него вдумчиво-озабоченное.
– Ваши часы… - онъ что-то соображаетъ, старается вспомнить.
– Да, да… съ эмалевой крышечкой? Часы готовы… Посл обда заходите.
– Такъ, такъ… - говоритъ
– Вотъ спасибо, спасибо. Сталоть и вы… Плохо будетъ публик безъ васъ. У Ивана Петровича по биллiарду выходитъ, а на часы онъ не годится… Онъ мн лтось ка-кiе часы изгадилъ!
Подъ берёзами одиноко сидитъ старуха, повязанная до глазъ. Крутитъ соломинку на колняхъ. За ней свсилась блая голова лошади и дремлетъ, опустивъ сдыя рсницы. Отсюда я опть вижу часовщика. Онъ всё ещё стоитъ, рыжеватый, высокiй, и оглядываетъ толпу. Чего-то ждетъ.
Одинокiй, какъ и эта старуха. А она чего ждетъ, кого? Изъ-подъ срой тёплой кофты комомъ выпираетъ поддернутая синяя, съ красными цвточками, юбка, порванные шерстяные чулки на другихъ чулкахъ и широконосые башмаки, какiе-то сиротливые, стоптанные. Лошадь въ дремот потряхиваетъ сдой головой. Должно быть, и старуха сда. Совсмъ наклонилась къ колнямъ, а узловатые худые пальцы всё вертятъ соломинку и надламываютъ ногтями.
– Ослобонили нашего, - слышу я за спиной запыхавшiйся голосъ.
– Зубовъ недостало…
Надъ старухой - рыжеватый крупный мужикъ, въ шапк, оправляетъ узду на лошади, высвобождаетъ холку.
– Да ну?!
– спрашиваетъ старуха, вывертывая голову.
– Ослобонили?!
– Зубовъ нехватаетъ… одинцати зубовъ..: Вонъ бгаетъ!
Старуха сидитъ, раскинувъ руки, и видно теперь, что она кривая, и лицо у неё - комочекъ. Высокiй, уже немолодой мужикъ степенно шагаетъ къ ней, потирая шею, и, видимо, старается не торопиться.
– Да вотъ… говорятъ, зубовъ нехватаетъ… ослободили. Не гожусь сухари жевать…
Говоритъ съ усмшкой и, какъ-будто, смущёнъ. Объясняетъ ещё и ещё обступившимъ, поёживаетъ плечами, глядитъ черезъ головы, словно недоумваетъ. Посмиваясь, разваетъ ротъ и показываетъ пальцемъ. Ему смотрятъ въ ротъ; видно, какъ палецъ попрыгиваетъ во рту, насчитываетъ.
Старуха поднялась и тоже заглядываетъ ему въ ротъ, будто не знаетъ, что сыну челнокомъ раздробило челюсть, на фабрик, и выбило зубы.
– Беззубыхъ не берутъ, - говоритъ, ощёриваясь, кокардникъ.
– Стало быть, много насъ, зубастыхъ!
Беззубаго провожаютъ до лошади. Старуха крестится и суетливо лзетъ на телгу; торопится и никакъ не можетъ укрпиться на ступиц. Мужикъ подтягиваетъ подпругу и гудитъ въ бороду:
– Не торопись, по-спешь.
Беззубый жуётъ провалившимся ртомъ и шепеляво посмивается матери:
– Не отымутъ, не бойсь. Зубастыхъ, говорятъ, много. Вотъ те и ефрейторъ!
– Карасину-то бы закупить… мучки бы…
– Ладно, закупимъ… - говоритъ мужикъ, нагибается къ колесу, пробуетъ тяжъ, и видно, какъ онъ крутитъ тамъ головой и улыбается. Подъ телгу, подъ старую свою кобылу.
За заборомъ покончили съ обдомъ и поютъ молитву. Телги всё увозятъ отпущенныхъ на побывку, а новыя всё ещё вливаются на вагонъ, и вонъ ихъ сколько, - весь трактъ
въ нихъ, - ползутъ и ползутъ.– Тыщи народу!
Въ потребиловк - трактирщикъ съ полустанка. Онъ ещё боле покраснлъ, - очевидно, здитъ съ запасомъ, - требуетъ самыхъ лучшихъ папиросъ, чуть-чуть покачивается, говоритъ часто-часто, кокарду налпилъ на самый гребешокъ срой фуражки.
– Простукали - говорятъ: на тебя надо особую мрку! По животу не сойдется казённый ремень! Сойдётся! На унтеръ-офицера найдутъ, что требуется… Давай шиколаду, что-ли…
Взламываетъ прямо въ бумажк, стъ съ оловомъ, садится на цареградскiе стручки въ мшк.
– Теперь въ трактир пусть жена съ племянницей движутъ… Ай сдать?
– Ничего, устроился, Семенъ Акинфычъ?
– По-бьёмъ!
– Да ещё неизвстно, кого бить-то…
– Всхъ побьёмъ!
На перезд заложенъ шлагбаумъ, у будки. Идетъ поздъ, тяжело тянетъ изъ-подъ горы. Двери красныхъ вагоновъ раздвинуты. Видны лошадиныя головы въ рядъ; свсивъ ноги надъ полотномъ, сидитъ, заломивъ фуражку, съ лихо выпущеннымъ изъ-подъ околыша зачёсомъ, казакъ, - совсмъ юное розовое лицо. Облокотившись, стоитъ у дверей другой. И ещё - казаки и кони, казаки и кони. И крутитъ одинъ фуражкой, - вотъ-вотъ запляшетъ.
Они уже готовы - степныя птицы.
ЛОШАДИНАЯ СИЛА
На углу площади узднаго городка, забитой, какъ и вс смежныя улицы, приведёнными на осмотръ лошадьми всякой масти и даже такой, какой не видала, кажется, ни одна конская ярмарка, стоятъ два мужика.
Они уже сдали въ казну, на войну, своихъ лошадей и теперь поджидаютъ ещё не управившагося Степана Махорку, чтобы идти въ чайную; а пока увряютъ другъ друга, что тутъ дло правильное и на совсть, что хоть и не добралъ одинъ пятерки противъ своей цны, - такъ пятерку-то лошадь за два года оправдала или нтъ? Горячо говорятъ; одинъ, чёрный, съ жёлтымъ, водяночнымъ лицомъ, получившiй за свою лошадь семь рублей лишку, всё пристукиваетъ кулакомъ по костлявому заду чужой лошаденки-мыши, словно по столбушку.
– Ну, за мово лишку дали… Дакъ мой го-сподскiй! я его, прямо, изъ глотки у Паль Петровича выдралъ! Мой въ артилерiю вонъ, солдатъ мтилъ, а съ твоимъ и въ обозъ наплачешься. Обиды нту…
– За-чмъ, какая обида!
– отмахиваетъ головой русый, на лиц котораго и недоумнiе, и, какъ-будто, увренность.
– Съ имъ наплачешься. Я къ тому, что… Пятишну-то за два года отработалъ онъ мн ай нтъ?!
– Не то, что пятишну, - онъ теб три красныхъ отработалъ! Онъ теб, прямо… полсотни отработалъ!
– Н-этъ!
– съ сердцемъ говоритъ мужикъ и отмахиваетъ головой.
– Три-то красныхъ онъ мн обработалъ, это врно… Я на немъ за зиму понабра-алъ, съ лсопилки возили. Плохо-плохо - четвертной обогналъ, а полсотни - н-этъ, не обработалъ…
– Пожалуй, что полсотни-то не обработалъ. Рублей сорокъ… А почту-то въ Столбы гонялъ?! Да онъ теб за полсотни обработалъ!
– Мсяцъ только и гонялъ, разругался. А можетъ, и полсотни отработалъ…
Они бы ещё поговорили, но заругался хозяинъ лошаденки: