Суровые дни

Разсказывала какъ-то бабка Настасья про свою судьбу:

– …Ужъ какъ, бывало, мытарилъ поконикъ… и-и-и! Лошадь ни лошадь, - что ему подъ руку только попало, - все ташшилъ. А вино его такъ. И чмъ-чмъ не билъ! одной печкой только не билъ. Вотъ и Василья весь въ его вышелъ, озорникъ. По длу - цны нтъ, кровельшшикомъ онъ.

Отчаяннй его не найти, очень отчаянный… По колокольнямъ вотъ, по трубамъ… на высоту самый дерзкiй, ничего не боится. Выше птицы завьётся, хоть и пьяный. А какъ на землю ступилъ - на глаза ему не попадайся, не дай Богъ. Передъ самой Пасхой корову нашу свелъ, замокъ сбилъ… А корова-то какая была! За сорокъ рублей въ город продалъ, деньги пропилъ. Все ташшилъ и ташшилъ, въ покойника. А скажешь чего, - сейчасъ на кулаки! «Я васъ кормлю!» А?! Кормлю… Живой порошинки отродясь не видывали. Ну, да и терпнья не станетъ, сердца не уймешь… Скажешь, бывало, - прости, Господи: «хоть бы въ Сибирь тебя, каторжника, угнали! Развязалъ бы ты насъ, чёрная твоя доля!» На Марь мста живого не найти, какъ за её примется. Только и вздохнемъ, какъ въ Москву удетъ. А заявится - сейчасъ за Марью.

– «Баба игд?» - Сейчасъ въ Лобачево, за ей… домой волочитъ. Тамъ не даютъ, онъ сейчасъ живо отобьетъ и опять. Такой-то отчаянный! Хочь и сынъ родной, а прямо скажу, - только бы Господь послалъ развязу…

Совсмъ недавно такъ разсказывала про свою судьбу бабка Настасья.

И вотъ теперь наступила имъ развяза: отчаянный кровельщикъ ушелъ на войну.

Въ тотъ вечеръ, когда он проводили его въ невдомый путь съ полустанка желзной дороги, - онъ запоздалъ и пустился одинъ догонять свой эшелонъ, - пришли он на усадьбу, и старуха долго хныкала въ сумеркахъ на порожк кухни, а Марья вздыхала. Старуха разсказывала подробно, какъ он его снаряжали, какъ она заняла ему три рубли на дорогу, сердешному, - безъ сапогъ вовсе къ солдатамъ своимъ пришелъ, всё какъ есть пропилъ!
– какъ она съ Марьей въ два дни пошили ему новую розовую рубаху и подштанники, и какъ старуха отдала ему своё расшитое крестиками полотенце, припасённое про смертный день.

– Не бралъ всё… - «Я, говоритъ, и кулакомъ утрусь».
– Навязала ему, благословила, честь-честью.
– «Слёзы, говорю, кулакомъ-то утираютъ, а ты возьми матернее полотенчико въ благословенiе, для счастья». Сталъ отъ мн принимать, поглядлъ - заплакалъ. Да… поглядлъ - заплакалъ… заморгалъ. На лавк сидлъ, ногти всё грызъ. А потомъ всталъ и говоритъ, - давайте, прощаться будемъ. Простился по-хорошему, въ ноги мн поклонился, Марью за руку держалъ… Накликала я на его головушку… всё Господа, Царицу Небесную, просила, развязалъ бы насъ… Рубликами ему, три рубли. Всё вспомянетъ когда — калачика купить…

Въ конц августа, вечеромъ, какъ обычно, принесли он молоко.

Принесли ещё письмо, которое передалъ имъ на дорог сотскiй. Он уже знали, что письмо это, - он никогда не получали писемъ, - прислалъ имъ Василiй съ войны: такъ сказалъ имъ сотскiй, потому что на письм нтъ марки; такiя письма теперь вс получаютъ съ войны. Письмо было сильно затёрто, стоялъ на немъ слпой фiолетовый штемпель, на которомъ едва виденъ орёлъ, и можно было разобрать только одно слово - полкъ.

– Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та…

Ни бабка, ни ея полунмая невстка не хотли входить въ покои, боялась загрязнить чистый полъ и долго не соглашалась ссть. Присли на уголкахъ стульевъ. Старуха достала комочекъ платка, въ которомъ она носила свои мдяки, и приготовилась поплакать. Невстка, краснорукая, крпкая молодая баба, круглоглазая, въ мужицкихъ сапогахъ, не подымала глазъ отъ полу, и не проронила слова.

Для старухи это было, кажется, первое письмо въ жизни: она не помнила, когда она еще получала письма, - неграмотный у ней былъ старикъ, покойникъ, а Василiй не писалъ никогда.

Начало было обычное, страшно вжливой начальной формулы, неизвстно кмъ изобретенной, прочно вошедшей въ обиходъ и только за по слднее время уступающей боле простымъ оборотомъ рчи. Было тутъ и - «родительниц нашей, Настась Петровн», и «дорогой супруг нашей, Марь Степановн съ любовъю низкiй поклонъ», и увдомленiе, что это «отъ сына вашего и супруга вашего Василiя Николаевича», и заявленiе, что «живъ и здоровъ, чего и вамъ желаемъ». Все обычное.

Старуха плакала, потыкивая комочкомъ платка въ глаза и слушала очень внимательно, перегнувшись на стул, чтобы не проронить слова.

Марья сидла понуро.

Потомъ писалъ Василiй, что былъ въ бою, но пока цлъ, а рядомъ съ нимъ убило товарища: «упалъ на меня, подъ ноги».

– Господи, Господи… - сказала старуха, - спаси его и сохрани.

Дальше стояли самыя простыя слова, но передъ смертью, которая уже заглядываетъ въ глаза, всё, должно быть, кажется инымъ совсмъ, и изъ простыхъ словъ глядится значительное. И это значительное почувствовалось и бабкой, и Марьей. Солдатъ просто и даже сурово просилъ благословить его впослдокъ, писалъ: «не чаю свидться». «Чего плохого видли отъ меня, потому ничего хорошаго не видали, простите и на мн не попомните. Теперь я здсь совсмъ трезвый, стою передъ судьбой. Ворочусь - другое у насъ будетъ. И Марья пусть не поминаетъ плохого».

Письмо кончилось сообщенiемъ, что писано въ окопахъ, на доск, потому такъ плохо, и рука устала отъ ружья, а сверху зудятъ пули.

«Молитесь обо мн».

Бабка глотала слёзы: было слышно, какъ она длала горломъ, какъ-будто икала. Марья смотрла передъ собой ничего невидящими глазами.

Молчали и не уходили. Придавило ихъ необычное, непохожее ни на что, что повидали он тяжкаго въ жизни.

Я предлжилъ написать Василiю. Вдь, вс пишутъ своимъ, а ему отъ кого же и получить!

Бабка обрадовалась, сказала:

– Пропиши ты ему по-хорошему, какъ пожальчй… Кто ему тамъ доброе слово скажетъ!.. Что писать-то - вотъ…

Она склонила голову набокъ, подпёрла ладонью подбородокъ.

– Поклонъ отъ меня пропишите… - сказала первое слово Марья и замолчала, - стала опять смотрть въ полъ. И вдругъ заплакала тонкимъ-тонкимъ, нутрянымъ, стономъ. Бабка толкнула её и сказала:

– Вздумала чего… въ чужомъ мст.

Марья зажала стонъ. Стало совсмъ тихо. Бабка начала говорить, что надо писать. Начала съ вжливости, кому и отъ кого поклоны, - обычное.

Потомъ замолчала. Нечего больше сказать? Нтъ, было что сказать. Бабка поднялась съ уголка стула и подошла къ столу. Только-только она всё не ршалась войти въ комнаты, а теперь всё забыла. Она опрёлась жилистыми бурыми руками съ глянцовитыми красными ожогами и скорлупными болячками, съ зажатымъ въ пальцахъ грязнымъ платкомъ-тряпицей, уставилась на непонятные ей начальныя строки письма и, тыча жёлтымъ ногтемъ въ бумагу, гд было чисто, сказала такъ, какъ-будто ея Василiй былъ здсь:

– Посылаю я теб, Васенька, сынокъ мой родной, головушка твоя бдная, горевая… родительское своё, матернее бласловенiе… - она пристукнула по столу костяшками пальцевъ, - которое нерушимое… нтъ у мен обиды на теб!
– бабка опять пристукнула, - какая у мен на теб обида-а… Нтъ никакой обиды-ы… у сердца матери твое-эй…

Тутъ она запуталась, заспшила, заплакала. Смотрла на меня мокрыми воспалёнными глазами въ вылзшихъ рсницахъ и повторяла:

– Какая у мен на него обида? Нтъ у мен обиды…

Бабка завернула письмо въ платочекъ и понесла бережно, у груди.

Долго ещё оставались он у кухни, и слышалась изъ темноты жалостная старушечья воркотня.

На утро я повстрчалъ бабку на почт, у полустанка. Она спрашивала у самого почтового начальника, дойдётъ ли ея письмо безъ марки. Онъ сказалъ, что дойдетъ. Но она продолжала пытать, - скоро ли дойдётъ. Онъ сказалъ, что - скоро, и при ней опустилъ въ ящикъ. Старуха посмотрла на ящикъ и покрестилась. Пошла дробно и спшно, какъ всегда, думая быть-можетъ, о трёхъ рубляхъ, которые она заняла у попадьи и которые надо отработать на огород - картошкой.