Свечи на ветру

— Отпустите его, — беспомощно попросила Кристина и двинулась вслед за нами.

— Не могу, — сказал бывший органист и осклабился.

— Бог вас покарает, — тихо произнесла Кристина.

Валюс снова осклабился и переложил автомат из правой руки в левую. Он был левша.

Заступничество Кристины было бессмысленным. Ну что она может, если даже не отваживается сойти с тротуара на мостовую? Кого, кого, а уж ее, дочь предвоенного полицмейстера, Валюс и пальцем не тронет.

— До свиданья, Даниил, — сказала Кристина и остановилась.

— До свиданья, — сказал я ей и главной улице с заколоченной крест-накрест парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского, с крыльцом Менделя Шварца, гончара и знатока талмуда, с притихшей до осени гимназией, когда за окнами льют дожди и стукаются о землю коричневые спелые каштаны.

— До свиданья, — сказал я кошке на крыше трактира Драгацкого.

— До свиданья, — сказал я птице в небе.

— До свиданья!

Рыжий Валюс сплюнул и свернул с главной улицы к рыночной площади.

Вид пустого базара, лишенного сутолоки и гула, наполнил мою душу такой невыразимой печалью, будто я всю жизнь только и делал, что сновал между возами, покупал, продавал, распивал с мужиками магарыч, и вот, вдруг, без всякой жалости отняли у меня мой промысел, мою страсть, мое утешение, и ничего, кроме взъерошенных воробьев, прыгающих по торговым рядам и выискивающих довоенные крохи, кроме этой потрескавшейся, утрамбованной тысячами ног земли, истосковавшейся по дождю и свежему конскому помету, не оставили.

Как же, думал я, может существовать на свете базар без евреев? Без какой-нибудь Соре-Брохе, щупающей тощий зад курицы с таким тщаньем, словно на самом деле собирается вытрясти оттуда золотое яичко? Без какого-нибудь Мойше-Янкеля, не купца и не продавца, а просто завсегдатая и зеваки, любителя поточить лясы с дремучим мужиком или хитроумным цыганом, в глазах которого чернеет бездна: взглянешь туда и летишь на самое дно.

Если есть базар, будут и евреи.

Хоть один да будет.

— Ты будешь им, — прошептала бабушка. — Никому никогда не удастся тебя убить. Пули, пущенные в тебя, не долетят. Сгорят в воздухе, и моровая язва постигнет тех, кто метит в твое сердце. Ты знаешь, что наш всемогущий, наш всемилостивейший господь сказал Аврааму?

Я не знал, что наш всемогущий, наш всемилостивейший господь сказал Аврааму.

— Бог сказал Аврааму: иди и не бойся. Вот и я тебе говорю: иди, Даниил, и не бойся. Прижмись ко мне.

И я прижался.

И никто этого не видел.

Но у меня отлегло от сердца.

Ибо я почувствовал тепло — тепло старческого тела, завернутого не в саван, а в латаный-перелатаный салоп, вечную одежду моей бабушки.

Отныне — куда бы меня ни вели, куда бы меня ни гнали — мы будем вместе. Отныне и во веки веков!

Аминь!

— Вот мы и пришли, — сказал Рыжий Валюс, когда мы приблизились к старой синагоге, серевшей на окраине.

В нашем местечке были две молельни: старая и новая. Старую называли синагогой мясников.

Я не знаю, почему ее так называли: то ли она была основана мясниками, то ли просто облюбована ими.

Рассказывали, например, будто в старину, перед русско-японской войной, кто-то ворвался в синагогу мясников и зарезал раввина. Кровь его якобы впиталась в половицы и ее ничем не могли отмыть.

Когда новую красили, я несколько раз приходил в синагогу мясников с бабушкой, но кровавого следа так и не обнаружил.

— Она особенная, — объяснила тогда бабушка.

— Синагога?

— Не синагога, а кровь. Во всякий день ее не увидишь.

— А когда?

— Когда кто-нибудь где-нибудь убивает евреев. Во время кишиневского погрома пол багровел, как закат.

Возле синагоги мясников топтался наш местечковый полицейский Туткус. В сороковом году он куда-то исчез. Говорили, будто его увезли в Сибирь. Но из Сибири так быстро не вернешься. Сибирь — это тебе не Укмярге. Сибирь — это Сибирь.

Туткус еще больше располнел. Рубаха на нем была расстегнута, на волосатой груди топорщились седые волосы, и капельки пота сверкали на них, как роса на елочной хвое. Он томился на солнцепеке, но перебраться в тень не решался: тень тенью, а долг долгом, за евреями во все времена нужен глаз да глаз.

— Последнего привел, — сказал Рыжий.

— Старый знакомый, — буркнул Туткус. — Могильщик.

— Теперь их не по одиночке хоронить будут, — бросил Валюс.

— Что правда, то правда, — согласился наш местечковый полицейский и пожаловался: — Сил моих нет. Печет, как в преисподней. Посторожи, Валюс, а я сбегаю искупаюсь.

— Валяй.

Сейчас откроется дверь, подумал я, и меня ослепит закат, захлестывающий половицы. Недаром же бабушка говорила: когда убивают евреев, весь пол синагоги мясников окрашивается невинной кровью.

Когда Рыжий втолкнул меня внутрь, первое, что я увидел, был не залитый кровью пол, а служка Хаим. Желтый, исхудавший, с перевязанной щекой, за которой если и имелись зубы, то только мудрости, пережевывающие не хлеб наш насущный, а священные слова писания, он с неожиданной для него проворностью бросился к Валюсу. Заикаясь, беспрестанно поправляя сползавшую со щеки повязку, Хаим залопотал на ломаном литовском языке:

— Господин начальник! Господин начальник! Это грех! Это очень большой грех!

Рыжему не хотелось слушать о грехе. Достаточно наслушался он за свою жизнь о чужих и собственных грехах.

— Что случилось?

— Люди должны сходить домой.

— Домой? — конвоир поморщился, как от водки.

— Они вернутся. Клянусь.

— А что они там забыли?

— Что они там забыли? Они забыли там самое главное! — служка Хаим запрыгал вокруг Рыжего, завертелся, заюлил, застонал, словно у него начались родовые схватки. — Шапки! Шапки! Без головного убора еврей не смеет войти в дом божий. А вы только посмотрите на них… только посмотрите… Ни стыда, ни совести!..

— Он их и так примет, — отрубил Рыжий.

— Кто?

— Бог, — успокоил его господин начальник и вышел.

Пока служка, единственный оставшийся в живых еврейский пастырь, вел переговоры с томившимся от трезвости органистом, я оглядел заброшенную, полуразрушенную синагогу.

Божий дом был похож скорее на грязный местечковый вокзал с захламленным перроном и облупившимися пакгаузами, чем на место, где из уст смертных все жалобы и стоны, все благодарности и славословия проникают в заросшие седым пушком уши вседержителя.