Свечи на ветру

Если кому-то и суждено вечно бродить по дорогам, если кто и должен лишиться родного дома, то пусть этим бродягой, этим странником буду я. В конце концов разве что-нибудь изменится к худшему в моей жизни? Разве до сих пор у меня был дом?

— У тебя был дом, есть и будет, — сказала бабушка. — У вас у всех будет дом. Возьми у нее ношу. Я знаю, как тяжко бывает женщине таскать на своем горбу мешок с горем. Я таскала его всю жизнь. Возьми у нее ношу, Даниил!

— Сейчас, — сказал я и поравнялся с Саррой Ганценмюллер.

Сперва жена немца противилась, потом все же отдала мне рюкзак.

Я взвалил его на плечи и удивился: какой он легкий. Видно, чужое горе не давит.

— Чтобы почувствовать чужое горе, — сказала бабушка, — надо с ним не одну версту прошагать.

Сколько верст осталось мне прошагать с рюкзаком Сарры Ганценмюллер?

Сколько?

Проселку не было ни конца, ни края. Он то обрывался, то снова стелился под ноги.

Юдл-Юргис подавленно поглядывал на сосняк: чем дальше, тем он становился реже. За поворотом простиралось ржаное поле. Далеко ли по нему убежишь? Пуля догонит тебя среди колосьев, и ты упадешь навзничь, и только мыши-полевки устроят по тебе поминки.

Над Менделем Шварцем, гончаром и знатоком талмуда, кружилась муха. Он отгонял ее заскорузлой ладонью, но муха не улетала. Что ей от него надо? Жужжала бы себе над ухом Юдла-Юргиса или служки Хаима. Почему она кружится именно над ним?

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, глазел на ее слюдяные крылышки и под их жужжание что-то трудно вспоминал. Может, недоеденный в миске суп, может, оконную раму, а может, такое, о чем и вслух-то сказать страшно.

— Никогда бы не поверил, — сказал служка Хаим, следя за полетом мухи.

— Чему? — отозвался Мендель Шварц.

— Что буду завидовать мухе.

— А что ей завидовать?

— Она может полететь назад, — сказал служка. — А мы с тобой, Мендель, не можем.

Так он и шел с башмаками, перекинутыми через плечо. Черная луна ермолки обрамляла его голову. После смерти моего опекуна Иосифа я встречался с Хаимом один-единственный раз — на выборах.

— Коммунисты — богохульники, но синагогу не закрыли. И потому я за них голосую, — сказал Хаим. — Голосовать — это не молиться.

Где-то в стороне от проселка оставались городки и усадьбы. Конвоиры ухитрялись обогнуть их, словно чего-то стыдились.

Было время, когда меня с миром связывала одна дорога: от кладбища до местечка и от местечка до кладбища. Ничего особенного на ней не происходило. Ну что может произойти на дороге мертвых? Родственники плачут, покойник молчит.

В сороковом дорога мертвых ожила. По ней весело грохотали краснозвездные танки.

Я выходил на обочину, провожал их взглядом и однажды даже притронулся к гусеницам. Следы их напоминали таинственные письмена.

Было время…

А сейчас… Сейчас я вдруг обнаружил, что дорог множество, и это открытие только опечалило меня.

Неужто, подумал я, по всем весям Литвы бредут такие же колонны?

Если верить Сарре Ганценмюллер, такие колонны движутся по всей земле.

Ну, это она хватила через край!

Дорог на свете много, но где же взять для них столько евреев?

Солнце палило немилосердно, а небо скупилось на дождь. Оно приберегло его для других: мы не были достойны такой милости.

Рыжий Валюс судорожно глотал слюну.

Устали и остальные конвоиры.

На пятом часу пути мы, как сказал служка Хаим, расположились станом при водах.

Внизу, под обрывом, по-голубиному ворковала река, и от этого воркованья клонило ко сну.

— Стой! — скомандовал Рыжий. Он разулся, спустился с обрыва и забрел в воду. Плавники его галифе плескались на речной глади.

Валюс стоял в воде и смотрел на течение. Что он там видел? Наверно, нас… Юдл-Юргиса… Меня… Сарру Ганценмюллер. А может, орган, и тесный местечковый костел, и ксендза Вайткуса, с которым ему так не хотелось встретиться.

То ли от усталости, то ли от возникших в прозрачной речной воде видений лицо Рыжего смягчилось. Оно не казалось таким злым и угрюмым, как прежде. Валюс зачерпнул пригоршню воды и смыл с лица дорожную пыль. Капли сверкали у глаз, как слезы.

Плачет ли он когда-нибудь, подумал я. Должно быть, плачет. А тот, кто способен заплакать, не совсем пропащий человек. Если что-то и роднит всех на белом свете, так это слезы. Не слова, не мысли, а слезы…

— Можете попить и помыться, — сказал Рыжий.

И все бросились к воде.

— А ты чего? — спросил наш местечковый полицейский у свадебного музыканта Лейзера. — Не хочешь?

— Огород зарос чертополохом.

— Опять ты мудришь, старик? Какой огород?

— Поливай — не поливай, все равно ничего не вырастет.

— А раньше что, росло? — полюбопытствовал Туткус. Свадебный музыкант Лейзер занимал его полицейское воображение. Он питал к старику нечто вроде симпатии и даже опекал его.

— Росло, господин полицейский.

— Что?

— Всякое.

— Редиска, капуста, морковь? — рассмеялся Туткус.

— Чего не высаживал, того не высаживал, — серьезно ответил свадебный музыкант.

— А что ты высаживал, старик?

— Любовь, — сказал Лейзер.

— Любовь?

— Кто высаживает любовь, кто ненависть, а кто, господин полицейский, сдает свой надел в аренду.

— Кому?

— Кому выгодно.

— А кому выгодно?

— Сейчас выгодно немцу, — сказал свадебный музыкант Лейзер. Он лез на рожон, дразнил Туткуса и ждал, когда тот выйдет из себя, разъярится, бросится к нему и выстрелит. Но наш местечковый полицейский и не думал возмущаться. При каждом слове свадебного музыканта Лейзера он причмокивал языком или мотал мокрой от удивления и пота головой.

— Марш пить! — приказал старику Туткус.

Но свадебный музыкант Лейзер не двигался.

— Я скажу вам спасибо, господин полицейский.

— Опять ты за свое! Мы никого не убиваем. Мы — конвой. Понимаешь — конвой… Охрана… Стража… Отведем вас куда следует и — по домам. Марш пить!

Свадебный музыкант Лейзер вроде бы послушался Туткуса. Он зашагал к речке, спустился по глинистому склону к воде, но пить не стал.

Постоял на берегу, нагнулся и выпустил из рук, как голубя, скрипку.