Свечи на ветру

Юдл-Юргис невидящим взглядом впился сперва в Валюса, затем в проселок, где в отдалении, на обочине, как осиротевшие волчата, стояли Моника и Владас, и по рту выкреста, пылающем от боли и унижения, докрасна накалились слова:

— Ты… ты выродок… пьяница… вор… Это мои дети… Моя земля… мое небо. Тьфу!

И он выплюнул свою боль и свое унижение.

— Я мог бы тебя пристрелить, — сказал Рыжий. — Но лучше… лучше помучайся.

Владас и Моника по-прежнему стояли на проселке.

А Дукис лаял.

И в его лае слышалось проклятие.

Собака проклинала человека.

— Эй ты, старик, — окликнул свадебного музыканта Лейзера наш местечковый полицейский. — У тебя вроде бы скрипка.

— Скрипка, — сказал Лейзер.

— Сыграй что-нибудь, пока остальных пригонят.

— Не могу, — отказался свадебный музыкант Лейзер.

— Врешь.

— Мои руки умерли раньше, чем я, — сказал Лейзер.

— Что ты мелешь? Что ты городишь?

— Это не руки, — сказал свадебный музыкант.

— А что?

— Это, господин полицейский, два надгробия.

Туткус, казалось, еще больше вспотел. Пот полосовал его рыхлое, как только что застывший студень, лицо.

— Разве вы, господин полицейский, не видите?

— Ничего не вижу.

— Это-левое надгробие, а это — правое, — и свадебный музыкант Лейзер по очереди поднял обе руки вверх.

Я смотрел на его руки и думал, какая странная, почти колдовская сила живет в его немощном теле. Скрипка Лейзера в выцветшем потертом футляре лежала на булыжнике, как большой гороховый стручок, и в ней тоже было что-то странное и колдовское.

— Когда-нибудь и ваши руки умрут, — сказал Лейзер. — И вы, господин полицейский, не сможете…

Лейзер опустил руки и замолк.

— Что не смогу?

Свадебный музыкант не отзывался.

— Договаривай, старик! — беззлобно предложил наш местечковый полицейский.

— Стучаться не сможете.

— Куда?

— В чью-нибудь спину… Или окно, — тускло произнес свадебный музыкант Лейзер.

— Мудрец! — похвалил Лейзера наш местечковый полицейский. — Руки, говоришь, надгробия, а скрипку за собой тащишь.

— Скрипка — моя жена. Смычок и струны — мои дети. Кто же бросает детей?

— Мудрец! Ей-богу, мудрец, — потом и снисхождением сиял Туткус.

— Господин полицейский, я вам скажу спасибо, — сказал свадебный музыкант Лейзер.

— За что?

— Убейте меня. И вы совершите благодеяние.

— А что же будет с твоей женой и твоими детишками? — поддел его наш местечковый полицейский.

— Они не пропадут. Убейте меня.

Просьба Лейзера, такая простая и неумолимая, ввергла всех в оцепенение. Мельник Ойзерман засопел крючковатым носом и подавленно отошел в сторонку.

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, отрешенно разглядывал носки своих ботинок, пытаясь по ним, как по Моисеевым скрижалям, прочесть совет и предначертание. А служка Хаим подошел к свадебному музыканту и тихо — он еще никогда так тихо не говорил — сказал:

— Стыдись, Лейзер. Смерти можно просить у бога, а не у полицейского.

Около полудня мы слились с колонной, собранной в других местечках. Столько народу мне еще не приходилось видеть. Видеть-то, положим, я видел, но не на проселке, обросшем низкими, чахнущими от жары соснами.

Первый раз такая толпа поразила меня в сороковом году, в июне, когда открылись двери тюрем. Люди талдычили у ворот и радостно выкрикивали какие-то неслыханные, удивительные слова:

— Конституция!

— Революция!

Второй раз они запрудили нашу рыночную площадь, на которой из неструганых досок была наспех сколочена трибуна. Пинхос Коган, сын портного Бенце Когана, выступая после рыбака Виктораса, буравил пальцем местечковый воздух и возглашал:

— Да здравствует Советский Союз!

— Да здравствует Красная Армия!

— Да здравствует свобода!

И все, кроме мельника Ойзермана и лавочника Гольдшмидта, прилежно отвечали:

— Да здравствует!

Сейчас свободой и не пахло, а Красная Армия была далеко от местечка. Только обгорелый танк младшего лейтенанта Когана торчал в кювете, и лесные голуби гнездились в его открытом люке.

Рядом со мной в колонне, у самой обочины, брел Юдл-Юргис. Он все время поглядывал на сосняк, и я догадался, о чем выкрест думает.

Неужто убежит?

Чуть позади ковылял свадебный музыкант Лейзер, а сбоку тащился Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. Еще к нам жались Сарра Ганценмюллер с сыном Вильгельмом и разувшийся почему-то служка Хаим — то ли башмаки натирали, то ли, бедняга, вспомнил, как шли по пустыне Син наши предки, такие же несчастные, как он.

Прибавилось и конвоиров. Кроме Валюса и Туткуса, появились еще четверо. Не так уж много на полтысячи человек. Но в их полновесных круглых обоймах на каждого было по одной пуле, и эта пуля, а может, еще что-то, невидимое и несмертельное, заставляло колонну течь покорно и бесшумно, как течет под косогором река.

Цепь тянулась от самого горизонта.

Было время, когда я простодушно думал, будто все евреи живут в нашем местечке, будто где-то там, за пожарной каланчой, обитают другие, непохожие существа, и было радостно и немного грустно от мысли, что мы единственные, неповторимые, что, умри мы, с нами кончится весь наш род, и больше не будет ни портных, ни служек, ни столяров, ни могильщиков.

— Он все время следит за вами, — предупредил я Юдла-Юргиса, когда тот — в который уже раз — покосился на сосняк.

— Кто?

— Рыжий!

— Это тебе кажется, — насупился Юдл.-Юргис. — Никто за мной не следит.

— Следит.

— Ну и пусть, — зло бросил трубочист.

Чего он злится, подумал я. О нем же и пекусь. У меня из головы не выходили его дети. Владас и Моникуте. Какие красивые имена… Будь у меня мальчик и девочка, я бы тоже поглядывал на сосняк… Дукис… Дукис… Что значит Дукис?..

Проселок нырнул в низину.

За что же мы так провинились, если собаку, и ту не смей погладить, если цветок на обочине, и тот не вздумай сорвать?