Свет с Востока

Дальше — площадь и стрелка, где Нева разливается на Большую и Малую. Но куда исчезли бюсты Кваренги и Росси, смотревшие на Биржу с этой крайней точки Васильевского острова? Кваренги и Росси, творцы северного чуда России, державного Петрополя, — где они?

Назавтра после возвращения в Ленинград, 13 августа 1946 года, я пришел в Институт востоковедения.

И снова лоции Ахмада ибн Маджида... Томик в красном кожаном переплете дрожит в огрубевших руках. Война, блокада, сырой темный подвал, где истощенные люди укрывали древние рукописи от бомб... Все он вытерпел и дожил до утра Победы. Цел, цел! Даже мои закладки меж­ду страницами, положенные девять лет назад, остались на своих местах.

Какая сила в этой рукописи! Только что вернулся из дальних странствий, и ни кола, ни двора у тебя, а не оторваться от кривых строк, легших на бумагу пять веков назад.

Изрядно тут будет работы диссертанту... Уже и предварительное описание составлено, и столько всякой литературы проработано, а впереди еще дремучий лес, terra incognita, mare incognitum1 — называй как хочешь. Целый новый мир, другой, чем тот, который мы «прохо­дили» в университете. Там все привычно, знакомая схема, там и a livre ouvert2 по-арабски многое пришлось прочесть. А здесь, что ни стро­ка — загадка.

Бывшая сокурсница, гебраист Клавдия Старкова, пригласила меня на дачу в Райволу, нынешнее Рощино на Карельском перешейке. Элек­тричка оказалась переполненной, едва удалось устроиться стоять в проходе вагона.

Три арабские лоции

149

Внезапно я заметил неподалеку двух разговаривавших мужчин: один из них был в штатском, на другом выделялась голубая фуражка сотрудника НКВД. Последнее не вызвало во мне большой радости; показалось, что паспорт с роковой отметкой «статья 39» начинает жечь мне карман, и пламя добирается до тела. Я стал осторожно про­бираться вглубь вагона и тут до меня донесся обрывок мирной беседы.

— Скажи, а что вы делаете с теми, кому нельзя быть в Ленинграде, а они все-таки приехали и разгуливают где-то здесь?

— А что, — отвечал человек в голубой фуражке, — такие далеко не уйдут. На чем-то попадутся, и тогда мы их отправляем туда, откуда им уже никогда не вернуться в Ленинград.

У меня похолодела спина, я крепко стиснул зубы. Отодвинулся еще дальше, стал безучастно смотреть в окно. Ах, тюремщик, если бы ты и твой приятель знали, кто едет рядом! Много нашлось бы тогда злобной радости: задержали нарушителя, «врага народа»! Достойны поощрения, может быть, премии или месячного отпуска, а то, гля­дишь, неусыпного стража за бдительность повысят по службе. Да уж прости, голубая фуражка, постараюсь не попасться тебе. Спокойно! Так. Ослабить мышцы на лице. Так. Лениво смотреть в окошко. Ка­жется, они выходят. Нет, вышел штатский, а фуражка пока все еще здесь. Черт, оставшись без собеседника, сотрудник охранного ведомст­ва может пристать. Отвернуться от него. Так. Сердце бьется слишком сильно, скорей бы доехать. Райвола! Фуражка выходит, я иду поодаль. Скоро поворот к даче, мы разойдемся. Я сдерживаю шаг, чтобы по­больше отстать.

Человек в голубой фуражке подошел к пивному ларьку, встал в очередь. Я прошел мимо. Опасновато оставлять его сзади, но скоро поворот, а за ним второй. Я пошел быстрее.

Слова, услышанные в электричке, наполнили меня постоянной настороженностью и заставили делать все, чтобы выжать из каждого пребывания в Ленинграде предельно возможное, не терять ни часа. Этому способствовало и то, что ни у кого из моих знакомых я не мог останавливаться надолго — приходилось часто менять место ночлега, чтобы соседи, дворники, паспортистки, милиционеры не обратили внимания на постороннего человека, незнакомца, постоянно обре­тающегося в одной из квартир. Каждый случайный звонок в дверь заставлял вздрагивать хозяев, которым их гостеприимство могло обойтись дорого. Но еще больше приходилось ежиться не прописан­ному гостю, который в одно мгновение мог потерять все.

150

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Так, в постоянном напряжении, прошли вторая половина августа, сентябрь, и вот уже вовсю катился октябрь, холодные дни под заметно потускневшим небом. В условиях, предложенных мне жизнью, не могло быть и речи о моем восстановлении на пятом курсе. Поэтому я подготовился к тому, чтобы сдать государственные экзамены за уни­верситет уже в октябре. Область моих занятий — арабская филоло­гия — теперь была представлена не на филологическом факультете, как в студенческие мои годы, а на новообразованном восточном. Де­кан восточного факультета Виктор Морицович Штейн, с которым благодаря Крачковскому я познакомился по линии Географического общества еще будучи студентом, отнесся ко мне внимательно и доб­рожелательно. Так как для приема государственных экзаменов нужно было созвать комиссию ради меня одного, университет испросил раз­решения у министра высшего образования. Министр вернул вопрос на усмотрение ректора, а ректор — на усмотрение декана. Таким обра­зом, в течение дня 23 октября я сдал все полагавшиеся испытания. Помнится, что после экзамена по истории ВКП(б) проверяющий ска­зал мне: «отвечали вы на пять, но поставить я могу только четыре, потому что вы говорили своими словами, а нужно было точно так, как сказано в «Кратком курсе». Учтите на будущее». Ох, этот сталинский «Краткий курс!» Мне вспомнились Шестой лагпункт, уркачи и неза­дачливый сержант Окладников.

Оставалось теперь защитить дипломную работу. Игнатий Юлиа­нович Крачковский, вернувшийся в Ленинград из санатория «Узкое», еще в сентябре, при очередной встрече в Институте востоковедения, достал из своего стола какие-то листки и протянул мне:

— Узнаете свое детище? Это ваша «Арабская картография», как видите, уже набранная, но в силу известных вам обстоятельств запре­щенная к опубликованию. Она хранилась у меня все годы, пока вы отсутствовали.

Крачковский не любил ни похвал, ни обильных излияний благо­дарности. А ведь сколько работ своих учеников он спас от уничтожения! Достаточно вспомнить исследование «Путешествие Ибн Фадлана из Багдада на Волгу в 922 году», подготовленное А.П.Ковалевским, аресто­ванным в 1939 году; или перевод сочинения Бузурга ибн Шахрияра «Чу­деса Индии», выполненный Р.Л.Эрлих и не опубликованный при жизни переводчицы; или записки о движении Шамиля на Кавказе, изученные А.М.Барабановым, который погиб в первую военную осень, защищая Ленинград. И вот сейчас ко мне возвращается мой давний труд.

Три арабские лоции

151

— Спасибо, Игнатий Юлианович.

В углу первой страницы «Арабской картографии» чей-то синий карандаш вывел слова «не печатать». Может быть, они принадлежали Мочанову? Был такой сумрачный бледный человек, одиноко сидевший в дальней институтской комнате. Под его надзором шли в печать или отвергались все работы востоковедов, даже академиков, он проверял их неблагонадежность. Ко мне этот «бдила», как его втихомолку назы­вали, в 1937 году очень «цеплялся» из-за того, что я не поместил в сво­ей статье ни одного высказывания товарища Сталина о средневековой арабской картографии. Мочанов, где вы сейчас, в 1946 году? Опять, небось, надзираете за кем-то. Я зачеркнул красным карандашом мерт­венную синюю надпись и проставил: «Печатать!» Через год «Карто­графия» вышла в свет, это была моя первая печатная работа.

25 октября 1946 года, вооружась картами и чертежами, я защитил свой диплом; государственная комиссия отметила исследование выс­шей оценкой. Когда испытание окончилось, и все собрались покинуть огромную аудиторию, внезапно слетел и вдребезги разбился висевший над одинокой лампочкой запыленный колпак из мутного толстого стекла. Тонкая же лампочка осталась невредимой и, уже не скрытая колпаком, засияла ярко и остро.

— Ты видишь? — возбужденно сказал мне Лева Гумилев, присут­ствовавший на защите. — Грубый темный колпак, висевший на твоей жизни, рассыпался в прах, и теперь ты засиял!

Что ему ответить?

— Я не мистик. Но, вообще говоря, любопытное совпадение.

25 октября окончен университет, 26-го я заговорил в Институте востоковедения об академической аспирантуре.

— Принесите заявление, — ответили мне, — приложите отзывы о вашем, так сказать, научном лице. Заполненная анкета, автобиогра­фия, фотокарточки — само собой. Все аспирантские экзамены сдать до 15 ноября, иначе вопрос рассматриваться не будет. Запомнили или вам записать?

— Спасибо, упомню так.

Дальше, дальше — озираясь, ежась, надевая на лицо выражение беспечности, скуки, даже тупости. Не только на улице, но и в институ­те — здесь есть и осведомители, и просто косо глядящие на постоян­ного посетителя читального зала.

31 октября сдан первый аспирантский экзамен — испытание по-иностранному языку, английскому.

152

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

11 ноября утром сдана история философии. Вечером — испыта­ние по арабистике, основной специальности. В комиссии — директор Института востоковедения академик Струве, заведующий Арабским кабинетом академик Крачковский, доктор наук Винников, кандидат наук Беляев. Последнему поручено проверить мои знания по всем разделам арабистики, и он старается, гоняет меня до темноты в глазах, залезая в несусветные дебри. Остальные слушают, изредка задают свои вопросы. Начался третий час экзамена. Беляев готов спрашивать до утра.