Свет с Востока

Долгие годы трудной жизни начали сказываться: меня все тесней охватывала нарастающая душевная усталость, порой сквозь нее про­крадывались тоска и безразличие.

Но, как утверждает старое китайское изречение, «потоки желаний смывают печаль». Я вспомнил, что уже довольно давно не занимался переводами из Аррани. Сейчас, в 1955 году, передо мной стояла задача окончательно подготовить русский стихотворный перевод произведе­ний Аррани. Сделать это было нелегко: ранее выполненные мной пе­реводы следовало обработать столь тонко и тщательно, чтобы каждое четверостишие, с одной стороны, сохранило в себе мысль и глубину подлинника, а с другой — стало частью русской поэзии. Постепенно, в течение второй половины 1955 года и первой 1956-го, такая работа осуществилась в отношении всех стихотворений Аррани, которые я постарался уже предварительно переведенными удержать в своей па­мяти путем ежевечерних повторений.

Кроме стихов Аррани мое внимание привлекал Коран. В конце лета 1955 года удалось, тоже по памяти, перевести сто пятую суру:

Предвестие

209

Не ты ль видал, как твой Господь, в Своем возмездии суров, Сразил строптивого раба, на вас погнавшего слонов? Не Он ли вдруг пресек поток неисчислимых вражьих сил, Их козни разве не Господь твой в заблужденье превратил? Он выслал стаи грозных птиц, их называют «абабиль», Они бежали по земле, с ее лица срывая пыль, Они взлетели в вышину, и над слонами строясь в ней, На них низринули дожди каленых глиняных камней. И вот враги поникли, сохнут, им возродиться не дано. Они — как мертвые колосья, где птицы выели зерно.

Работая над своими переводами, я чувствовал, как вдохновение поднимало и освежало меня...

И тут в конце сентября дневальный Маров привез мне с почты объемистую заказную бандероль. Это брат по моей просьбе заказал в ленинградской Публичной библиотеке пересъемку нужной мне руко­писи и теперь прислал ее мне. Рукопись-то не простая, а золотая — в ней заключено громадное арабское сочинение пятнадцатого века — «Книга польз об основах и правилах морской науки», исследованию которого посвящена моя будущая докторская диссертация. «Книга польз» нужна мне уже здесь, в лагере, чтоб в нее предварительно вчи­таться — нет уверенности, что перевод, начатый в Боровичах за пол­тора месяца до второго ареста, ныне может меня удовлетворить. Но как почти двести страниц, исписанных по-арабски, смогли проскочить мимо лагерной цензуры, которая даже в русских письмах всегда бди­тельно вымарывала «неположенные» строки? Так это и осталось не­разрешенной загадкой. Может быть, в лицо проверяющему повеяло свежим послесталинским ветром?

Как бы то ни было, я продолжал находиться в лагере для заклю­ченных, и это требовало осторожности. Кто-то мог сообщить «наверх» о моих «чернокнижных занятиях» — пересъемку сделали белыми бук­вами на черных страницах— облегчив этим свою арестантскую участь; непонятное подозрительно, у меня могли бы отнять рукопись, выбросить, а самого вернуть с «облегченного режима» на тяжелый, чтобы «выбить из головы дурь». Словом, для неспешного, вниматель­ного ознакомления с арабской рукописью, я нашел укромное место в книгохранилище, которым заведывал, поставил там столик с ящиком, где лежали моя бандероль и газета. Если во время разбора «Книги польз» вдруг слышались чьи-то шаги, рукопись мгновенно накрыва­лась газетой, и я превращался в прилежного чтеца последних известий.

210

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

В январе 1956 года мои арабистические занятия временно прекрати­лись: углубление в толщу древнего сочинения потребовало обращения к словарям и сверки с выводами французского востоковедения, то и другое было пока для меня закрыто.

Вчитываясь в «Книгу польз об основах и правилах морской нау­ки», я неизменно помнил о большом значении, которое мой покойный учитель, академик Игнатий Юлианович Крачковский, придавал этому выдающемуся памятнику арабской письменности. Его давнее желание увидеть «Книгу польз» исследованной и обнародованной естественно переплеталось с моим самостоятельным замыслом. Однако сколько понадобится сил, чтобы, выжив, дойти до того часа, когда у меня будут развязаны крылья и можно будет вплотную заняться начатым иссле­дованием?

20 января 1956 года исполнилось ровно семь из десяти назначен­ных мне лет заключения. Уже семь лет — или еще только семь?

Впереди целых три года, больше тысячи дней и ночей.

Не то инспектор «культурно-воспитательной части» Охлопков, не то сам начальник лагпункта сказали: теперь зачеты рабочих дней, дав­но введенные «за хорошую работу и примерное поведение» для уго­ловников, распространяются и на заключенных по 58-й статье, то есть «контриков». Услышав про это, я увлекся «личной бухгалтерией», следы которой сохранились в моих бумагах. На дряхлом листочке почти стершаяся карандашом запись гласит: после сентября 1955 года у меня накопилось 207 дней зачетов, соответственно этому конец сро­ка моего заключения теперь не 20 января 1959 года, а 27 июня 1958. За октябрь прибавилось 10 дней зачетов, значит, конец моего срока уже 17 июня. За ноябрь — 16 дней, конец срока — 1 июня. За декабрь — 8 дней, конец срока — 23 мая. За январь 1956 года — 20 дней, конец срока — 3 мая 1958 года. Итак, в действительности остается быть «под свечкой», как выражались в лагере, имея в виду «под стражей», не три года, а чуть больше двух. Но зачеты ведь не последние, так что... Так что великое мое сидение подходит к концу. Лето-зима, лето-зима, весна и ...

День 5 февраля 1956 года разрушил все эти упражнения с числа­ми. Я что-то писал в книгохранилище, когда вошедший статистик спецчасти обратился ко мне:

— Здравствуйте, приветствую.

— Здравствуйте, Александр Федорович. Хотите что-нибудь взять почитать?

Предвестие

211

— Да нет, по другому вопросу. На вас пришло освобождение. Кровь прихлынула к моему лицу.

— Голубчик Александр Федорович, вы шутите.

— Этим не шутят, милейший, — наставительно проговорил ста­тистик, и концы его пышных усов опустились. Потом он улыбнулся, докончил:

— Так что собирайте свои вещички — и завтра на выход.

В конце дня я сдал библиотеку, а утром 6 февраля простился с то­варищами и подошел к воротам зоны. Охранник проверил справку, угрюмо сказал: «проходи». Как раз в этот миг в проходную зоны вошел Сериков, только что вернувшийся со своих курсов. Он опять вступал в должность начальника лагпункта и несомненно отправил бы меня работать на шпалозавод, как намеревался год назад, но теперь власть его надо мной кончилась. Я зашагал по лесной дороге, направляясь к другому лагпункту, где надлежало получить развернутое свидетельство об освобождении.

В свидетельстве значилось:

«Дело от 26/\Т1.1939 г. отменено»

Всего одна строчка. По мысли ее составителей она должна была возместить невинному человеку многолетний урон от неправедного судилища, от незаслуженных унижений и страданий. Не выразили даже сухого извинения, сожаления, не обещают покарать виновных.

Ладно. Уже хорошо, что остался жив. А что же написано в свиде­тельстве дальше?

«По делу от 27/ІУ 1949 г. мера наказания снижена до фактически отбытого срока».

Следовательно, был виновен, а милосердные власти простили, собственно говоря, не простили, а пожалели. А еще дальше выясни­лось, что и не пожалели — лагерный служащий, подняв глаза от раз­ложенных перед ним бумаг, деловито сказал мне:

— Вам назначено ехать на север, в низовья Енисея. Там будете жить на вольном поселении.

В прокуренном голосе прозвучала усмешка. У меня потемнело в глазах. Из писем товарища по Особому Тридцать Седьмому лагпункту Геннадия Воробьева, сосланного «в низовья Енисея» после отбытия срока, я хорошо знал, какие муки ожидают ссыльного в месте, которое мне назвали. Шатаясь, я вышел из учреждения, где людям объявляли их судьбу, побрел к бараку, в котором размещались вызванные на освобождение из разных «лагточек». В голове было пусто и гулко, по-

212

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

том, неспешно поднимаясь, выпрямляясь, начали бродить нестройные мысли. Я ходил и ходил по площадке у барака. Хорошо, что люди по­прятались от свежего дыхания февральского морозца под крышу, залезли на нары, можно спокойно думать, всматриваться в пробуж­дающиеся мысли...

Врач с Двести Первого лагпункта крымский татарин Фатих Осма-нович Адаманов помог мне пройти переосвидетельствование. Медики решили, что север для меня противопоказан. После этого писарь-охранник дописал внизу свидетельства об освобождении: «следует в Шемахинский район Азербайджанской ССР». Ладно, считайте, что упекли меня в глухое горное село. Я же направляюсь в столицу рай­она — город Шемаху, а оттуда в Ленинград. Для моего сердца это была уже Весть, сменившая многоликое Предвестие.