Священная земля

В тот вечер, прежде чем вернуться в гостиницу Седек-ятона, Менедем купил сосиску длиной в полкубтя; завернутый в кишки кусок рубленого мяса сильно пах чесноком и тмином. Он также купил себе маленький хлебец с запеченными в нем оливками: сайтос к своему опсону. Он усмехнулся, когда эта мысль пришла ему в голову. Если бы Соклей знал об этом, он бы пожурил Менедема за самопровозглашенного opsophagos: человека, который ставит вкус выше основного блюда. Предполагалось, что колбаса должна была подаваться к хлебу, а не наоборот.

Жена Седек-ятона опустила сосиску в горячее масло для Менедема. Масло было тем же дешевым, что всегда использовал хозяин гостиницы. И не только это, но и то, что ее долго готовили, прежде чем положить в нее сосиски. Запах заполнил пивную в передней части гостиницы. Он был не то чтобы неприятным, но сильным.

Эмаштарт выудила сосиску из масла парой деревянных щипцов. Она положила ее на тарелку и отнесла Менедему. Положив его на стол перед ним, она ухмыльнулась и сказала, “Фаллос”.

“По-гречески "колбаса" произносится не так”, - ответил Менедем. Слово, обозначающее колбасу, physke, было достаточно близким, чтобы она могла использовать другое по искренней ошибке. Она могла бы. Менедем надеялся, что она использовала.

То, как ее ухмылка стала шире - и, на его взгляд, менее милой, - доказывало, что это не так. “Фаллос”, повторила она, а затем продолжила на своем ужасном греческом: “У тебя уже есть самый большой фаллос , да?” Ее взгляд переместился на промежность Менедема.

Его досталось огромному куску серовато-коричневого мяса на столе перед ним. “Клянусь богами, я надеюсь, что нет!” - воскликнул он. “За кого ты меня принимаешь, за осла?” Он считал Эмаштарта идеальным ослом, но по другим причинам.

Она покачала головой. “Нет, просто мужчина”. Она сделала слюнявое ударение на слове. Ее взгляд все еще не поднимался к лицу Менедема.

Пара других мужчин ужинали в пивной. Однако они были финикийцами и не подавали никаких признаков понимания греческого. Эмаштарт мог вести себя бесстыдно перед ними без их ведома. Надеясь успокоить ее, Менедем спросил: “Где твой муж?”

Она бросила на него презрительный взгляд. Он видел такое выражение на лицах многих женщин, которые интересовались им и совсем не заботились о своих мужьях. Это было последнее, что он хотел видеть у Эмаштарт. Она сказала: “Он пьет”. Она изобразила, как поднимает чашу обеими руками, подносит ее ко рту, а затем пошатывается, как будто выпила слишком много вина. Менедем усмехнулся. Это было непроизвольно, но он ничего не мог с собой поделать; она изобразила прекрасную мимику. Она добавила: “Вообще не возвращаться домой”.

“О”, - бесцветно произнес Менедем. “Как мило”. Он отпил немного своего вина, затем зевнул. “Я собираюсь сегодня лечь спать пораньше, да. Я очень, очень устал. Он снова театрально зевнул.

Эмаштарт наблюдала за ним. Она не произнесла ни слова. Менедему это не понравилось. Он хотел, чтобы она поверила ему. Таким образом, она не стала бы скрести в его дверь где-нибудь посреди ночи. Он и раньше был рад, что женщины скребутся в его дверь. Он ожидал, что снова станет ею, как только сможет забыть об этой раздражающей клятве, которую он дал Соклеосу. Он не мог представить, что был бы рад, если бы Эмаштарт это сделала, даже если бы она стояла во дворе обнаженной - может быть, особенно, если бы она стояла во дворе обнаженной.

Наконец, несмотря на то, что она оглянулась через плечо, уходя, она оставила его одного. Ему приходилось есть в спешке, время от времени зевая, чтобы она не подумала, что он солгал о том, как устал, - что так и было. Колбаса, хотя и не совсем похожая на те, что он ел в Элладе, оказалась вкусной. Когда он поднес ее ко рту, Эмаштарт провела языком по губам в беззвучном ругательстве, которое показалось ему гораздо более грубым и омерзительным, чем все, что когда-либо придумывал жизнерадостно-похабный Аристофан.

Как только Менедем закончил есть, он поспешил из пивной в тесную, душную комнатку, где ему предстояло спать этой ночью. Он даже не потрудился зажечь лампу. Он просто снял свой хитон, убедился, что дверь заперта изнутри, и лег обнаженным на узкую кровать. К своему удивлению, он быстро заснул.

К его не слишком большому удивлению, спустя какое-то неизвестное время он был разбужен тем, что кто-то тихо постучал в дверь. Может быть, она уйдет, если я буду тихо лежать здесь и притворяться спящим, подумал он.

Он попробовал. Эмаштарт не уходила. Она продолжала стучать, все громче и громче. Наконец, он засомневался, мог ли мертвец проигнорировать ее. Бормоча что-то себе под нос, он встал с кровати и направился к двери. “Кто там?” он спросил, был один шанс из множества, что это был кто-то еще, кроме жены трактирщика.

Но она ответила: “Я и есть она”.

“Чего ты хочешь?” Спросил Менедем. “И вообще, который сейчас час?“

“Не зная часов”, - сказал Эмаштарт. “Хочу хайнэйн”

Менедем кашлянул. Он отступил на шаг. Он полагал, что не должен был удивляться, что она знала самый отвратительный, непристойный глагол в греческом языке, но он был. Слово подразумевало захват силой, что обычно делало его неправдоподобным, когда женщина обращалась к мужчине; однако, когда она говорила, это почему-то казалось совсем не так.

“Во имя богов, уходи”, - сказал он. “Я слишком устал”.

“Хочу бинейн”, - повторила она. “Хочу бинейн!” Она почти кричала, не заботясь о том, что могли подумать другие незадачливые постояльцы гостиницы. Неужели она провела все это время, разливая вино и думая о нападении на Менедема?

“Нет”, - сказал он. “Не сейчас. Уходи”.

“Впустить”, - сказала финикийская женщина. “Хочу бинейн! Быть счастливой”.

Это то, что чувствовали женщины, когда какой-то несносный мужчина не оставлял их в покое? Менедем имел некоторое представление о том, на что это похоже; когда он был юношей на Родосе, за ним увивалось множество поклонников. Но то, что он знал тогда, было главным образом презрением к глупым людям, которые преследовали его. Теперь он почувствовал настоящее раздражение - и страх тоже, потому что в городе, где живут ее соплеменники, Эмаштарт могла причинить ему много неприятностей. Он не осмеливался впустить ее сейчас, чтобы она не заявила, что он пытался изнасиловать ее, а не наоборот.