Святые Спиркреста

— Я просто хочу сделать тебя счастливой, — сказал я ей совершенно искренне. — Все, что ты захочешь сделать, в любой точке мира — я отвезу тебя.

Она на мгновение задумалась. — Я счастлива здесь.

От этих слов у меня защемило сердце. Я мог бы подумать, что она лжет, если бы не видел, как она изменилась. Легкий румянец на щеках, легкость, с которой она расслабляется в креслах и подушках, блеск в глазах и то, что я никогда не видел, чтобы она улыбалась так часто, как в последние несколько дней.

— Ну что ж. Давай встретим Новый год здесь. Только мы вдвоем? Никаких вечеринок?

Она быстро покачала головой. — О, нет. Я уже устала от вечеринок.

— Да, я полагаю, что социальный календарь моих родителей, мягко говоря, слишком усерден.

— Не только в этот праздник, — ответила Теодора. — Просто в целом.

Я нахмурилась. — Правда?

Она кивнула. — Да, правда.

— Если ты не получаешь удовольствия от вечеринок в Спиркресте, зачем тогда ходить?

— Если бы я ходила только из удовольствия, я бы вообще не ходила.

Мы смотрели друг на друга, свет от телевизора погружал нас то в голубой, то в оранжевый, то снова в голубой цвет.

— Теодора, дорогая, неужели ты в душе не тусовщица? Кто бы мог подумать, — сказал я, скорее мягко, чем насмешливо.

Она рассмеялась, развеяв эмоции, которые внезапно нахлынули.

В течение бессмысленных дней между Рождеством и Новым годом мы входим в привычную колею: встречаемся за завтраком, отправляемся на долгие прогулки по территории, а затем проводим темные полдни и вечера, работая над различными заданиями. Позже мы ужинаем, чем-нибудь легкое и полезное, а потом, иногда, сидим и ничего не делаем, играем в карты, шахматы или просто смотрим вместе телевизор.

— Если ты не любишь вечеринки, почему ты ходишь на все вечеринки Спиркреста? — спрашиваю я ее однажды вечером, потому что этот вопрос не выходит у меня из головы.

— Потому что этого от меня ждут, — отвечает она.

Я хмуро смотрю на нее. — С каких это пор ты делаешь то, чего от тебя ждут?

Она лежит на животе на диване в голубой атласной пижаме, ее волосы длинной косой свисают набок. Подперев подбородок руками, она бросает на меня недоверчивый взгляд.

— О чем ты говоришь? — спрашивает она надменным тоном. — С каких это пор я делаю то, чего от меня не ждут?

Я смотрю на нее, ожидая, что она начнет рассказывать, но она не рассказывает.

— Как это? — спрашиваю я.

Она смеется, лишенная какого-либо веселья или тепла.

— О, с чего бы начать? Я веду себя, как полагается, хожу в Спиркрест, как полагается, выгляжу так, как полагается, говорю то, что полагается. Дома я веду себя так, как ожидает мой отец, а в Спиркресте я веду себя так, как ожидают от меня все. Я провожу время с девушками, с которыми у меня нет ничего общего, я хожу на вечеринки, когда я даже почти не пью, я танцую под музыку, которая мне даже не нравится. И все это потому, что от меня этого ждут.

Меня охватывает то же чувство дезориентации, которое я испытал, узнав о личной жизни Якова от Захары. Чувство, похожее на осознание того, что кто-то, кто все это время стоял рядом с тобой, был смертельно ранен.

— Зачем ты это делаешь? — спрашиваю я. — Если ты не хочешь делать эти вещи, почему бы просто не прекратить?

Она со вздохом качает головой.

— Потому что все не так просто, Зак. Я не могу просто так взять и отказаться от ожиданий родителей — это не то, что может сойти мне с рук, даже если я попытаюсь. А что касается Спиркреста, то мы с тобой оба знаем, что иерархия существует независимо от того, хотим мы ее признавать или нет. Я не могу просто отказаться от иерархии — я не могу существовать без роли. Если я не возвышаюсь, значит, я должна быть низкой. Если я не королева, я должна быть крестьянкой. Ты знаешь это так же хорошо, как и я.

— Я не… Я просто не могу принять… Я просто не понимаю, как ты можешь вести такое существование… чего? Долга?

— А какой у меня выбор?

Я сажусь, наклоняюсь вперед, упираясь локтями в колени, внезапно желая схватить Теодору, встряхнуть ее, заставить ее увидеть то, что вижу я, заставить ее узнать то, что знаю я.

— У тебя есть выбор, Тео. Ты человек с независимым умом. У тебя есть выбор.

Она сидит и смотрит на меня сузившимися глазами, так же, как она смотрела на меня во времена нашей команды по дебатам, когда я чувствовал ее презрение к моим идеям, как мороз, и страсть ее идей, как пламя.

— Я человек с независимым умом, — говорит она, голос ясный и твердый, — который все еще связан правилами и ожиданиями мира и людей вокруг меня. Да, мой разум свободен, но и заключенный в тюремной камере может думать все, что ему вздумается, — это все равно не делает его свободным.

— Но ты же не в тюремной камере.

— Это аллегория.

— Я знаю, что такое аллегория. Но заключенный не может сбежать из камеры, потому что она заперта снаружи, потому что там есть бетонные стены, ворота, замки и охранники, потому что ему физически не дают выйти. Что мешает тебе?

Секунду она просто смотрит на меня, ее рот беззвучно шевелится.

Она молчит, потому что я прав? Или она просто ошеломлена тем, что воспринимает как мою глупость?

Я не могу сказать, и в конце концов она ничего не говорит.

Разговор заканчивается без какого-либо разрешения; он заканчивается как тяжелый, неудобный клиффхэнгер, где мы оба висим над краем невысказанного, а под нами зияет пропасть, которая ждет, чтобы нас поглотить.

Оставшийся после нашего незаконченного разговора язвительный хруст выводит меня из равновесия и мешает сосредоточиться на следующий день, когда мы садимся в кабинет, чтобы поработать над заданием по апостолам.

Теодора сидит в большом кожаном кресле, делая заметки в блокноте и хмурясь от сосредоточенности, которая бывает у нее всегда, когда она над чем-то напряженно работает. Я сижу напротив нее, по другую сторону стола, между нами открыт мой ноутбук. Курсор текстового процессора мигает, ожидая, когда я напечатаю что-нибудь острое и пронзительное.

Но, несмотря на то что у меня уже готовы заметки и план сочинения, я все еще не могу писать. Я продолжаю украдкой поглядывать на Теодору, привлеченный красотой ее лица, этими тонкими чертами, этим малиновым ртом. Мое желание к Теодоре углубляется с каждым мгновением между нами, каждый раз приобретая новые грани.

Раньше мое желание к Теодоре было не более чем интеллектуальным любопытством — жаждой знаний. Я хотел понять ее, проникнуть сквозь броню, которую она надела на себя, познать ее. Помню, я думал о ней как о книге на загадочном языке, желая взломать код и воспользоваться словами.