Сын детей тропы

— Твоя вещь, сам и смотри. Я сказал, подвесить можешь, остальное не моя забота.

И отвернулся равнодушно.

Шогол-Ву окинул взглядом зал, где кроме них сидели четверо — двое порознь и двое рядом. Они бросили перешёптываться, притихли и следили, что будет. Один покосился в угол и опять на новых гостей, а тот, что сидел в углу, чуть двинулся по лавке, отставил локоть и стал похож на наседку, укрывающую цыплят.

Шогол-Ву указал спутнику на него.

— А ну, показывай, что там у тебя! — зло воскликнул Нат. — Вещь мою упёр?

— Да чё ты сразу, — обиделся тот. — «Упёр, упёр»... И ничего я не упёр, а поиграть взял. Жалко, что ли?

Он сгрёб стренгу со скамьи и брякнул на стол.

— Поиграть? А ну, поиграй, — потребовал Нат, нависая над ним. — Играй, играй давай. Что, не умеешь? Ну, я так и знал. Вот видишь, друг мой, люди какие — эти и камень с меня снимут, чего доброго, а камень непростой, со Сьёрлига...

Он потянул за шнурок, не вытаскивая до конца.

— Хорошо, что они его ценности не понимают, а то бы взяли да продали Малу Кривому в Жерновках. Мал, знаешь, мне за камень этот чуть не золото сулил. Врал, должно быть. Ну уж ладно, я не собираюсь напиваться в этот раз, а то себя знаю — стоит выпить, сплю без памяти. Помнишь, друг мой, какая драка была — в Подковках, что ли?.. Или в Дубах, может?.. Столы, лавки переломали, на меня сверху кто-то свалился, а я так до обеда и продрых, и то ты меня водой отливал.

— А это чё, во время Оскаленного мира пятнистые по землям Свартина вот так запросто гуляют, чё ли? — полюбопытствовал мужик.

— С этим-то мы давно знакомы, — ответил ему Нат. — Ещё как Свартин сидел в Междулесье, мы бродили по тем землям, по Безлюдью тоже. Ну, не в духе я болтать. Умаялся, горло бы промочить.

Повесив стренгу на грудь, он вернулся к хозяину и поднёс ближе к лампе серебряную половинку.

— Наливай! И спутнику моему тоже.

— У меня сдачи нет, — мрачно откликнулся тот. Зрачки-огоньки потянулись к серебру.

— Ох ты! Ну, что поделать — лей на все. Будем пить, сколько влезет. И учти, кружки я сочту, не собьюсь!

Они заняли последний стол, неудобный, сколоченный вокруг потемневшего столба. В драке такой не опрокинут, но для компании он был плох. Если хотелось что сказать, приходилось сильно крениться, доверяя вес шаткой скамье, и окликать собеседника, чтобы выглянул. А сядешь рядом — локтем не двинешь.

— Эй! — позвал Нат, глядя из-за столба.

Он налёг на столешницу грудью, вытянулся и прошептал:

— Слышишь, я напьюсь... Придётся, чтобы не чуять, как с меня камень снимают. Прикидываться нельзя, сам понимаешь, а то выйдет, будто по своей воле отдаю. А ты следи, ясно?

Шогол-Ву кивнул, и Нат исчез. Слышалось только, как он шумно и быстро глотает. Двое за дальним столом засмотрелись, и один протянул уважительно, подтолкнув соседа локтем: «Во даёт!».

Кружка стукнула о стол, и тут же раздался голос:

— Наливай ещё! Что это посуда у тебя такая мелкая, на один глоток...

Хозяин подошёл с кувшином, долил, и Нат задержал его.

— Сколько там кружек в твоём кувшине? Весь его оставь, сами подливать будем.

— Оставлю, и мы в расчёте. А разобьёшь, доплатишь.

— В расчёте? Это пойло не стоит половину серебра даже вместе с кувшином! Думаешь, я уже напился и не соображаю?

Они поспорили и сторговались на ещё один кувшин. Хозяин обещал принести его позже, и по лицу было видно, надеялся разбавить. Он ушёл на место, и Нат выглянул с другой стороны столба, маня пальцем.

— Эй, слышишь? Тоже делай вид, что пьёшь, — зашептал он, обдавая запятнанного кислым запахом вина и дешёвой браги. — А то ведь не полезут, раз у меня такой защитник. Давай, хлебни для вида! Во...

Шогол-Ву послушал.

Он помнил, как пьянило гретое вино. По вкусу как ягодный сок, тёплое, как улыбка Двуликого, оно уносило далеко. Казалось, душа поднимается к холму, и нити, связывающие её с телом, рвутся, их остаётся мало — и может, это хорошо для того, кто хочет унять боль.

Но пойло в его кружке оказалось холодным и плесневелым, как стоячая гнилая вода. Глотать его можно было, только не дыша. Оно тут же поднялось и встало в горле комом, просясь обратно. Шогол-Ву упрямо сделал ещё глоток и окликнул спутника.

Нат выглянул, опершись ладонью на скамью. Та накренилась, взлетела другим концом в воздух и только чудом не сбила стоящий на краю кувшин. Человек выругался, цепляясь за столешницу, дал скамье опуститься и обошёл стол, прихватив пойло и кружку.

— Ну, в тесноте, — сказал он, усаживаясь рядом, — а всё лучше, чем из-за столба перекрикиваться. Чего звал-то?

— Если камень не заберут, что тогда?

Нат, сдвинув брови, уткнулся в кружку. Осушил её, долил ещё и сказал:

— Пойдём куда надо, что. Я иногда знаешь как жить хочу, а иногда так плохо делается, хоть и не живи вовсе. Мы вот по пути из Белых Садов овраг миновали, а там человек кричит, плачет. На помощь зовёт. Я говорю Йокелю, мол, останови, а он не слышит того, что я. Убили там, видать, кого, и закопали.

Он выпил ещё и докончил совсем уж мрачно и тихо:

— А тут под полом дети малые. Ревут — сердце разрывается. Я сразу понял, их только я слышу, а то ж какой дурень там детей станет держать. И знаешь, друг мой, не хочу я этого знать. Совсем не хочу. И так мне всегда ясно было, что люди — народ гнилой, да только каждый свою гнильцу прячет, другим боком поворачивается. Ты среди них ходишь, пованивает, но что они прячут, дело не твоё... Не моё это дело! Почему они там, а не на упокоище? Ты, друг мой, как я напьюсь, держи меня, чтоб не пошёл и не спросил.

Нат допил кружку залпом и уставился на столб. Долго молчал, потом опять повернулся.

— Да. Если не выйдет, уйдём в белый лес. Не хочу я так больше, друг мой. Чую, долго не протяну. Лучше в белый лес — и покончить с этим.

Глава 22. Веселье

Чем больше они пили, тем лучше становилась выпивка и легче шла.

Ко времени, когда вернулись мужики, чинившие ось, и с ними Йокель, хмуро потирающий лоб, Нат уже развеселился. Он сидел, повернувшись к столу боком, одной рукой пощипывая струны, в другой удерживая кружку. Раскачиваясь в такт музыке, то и дело толкал запятнанного в спину, но тот уже почти не чувствовал боли.

Зал был так тёмен, что тусклый огонь очага временами казался лишь вспышкой за закрытыми веками, и хотелось проморгаться, потереть глаза, распахнуть их шире. Сквозь чад, застревающий в горле, пробивался отчётливый запах гниющего дерева, смердело дешёвой выпивкой и нечистотами. Тут было не принято чистить столы, а если кого выворачивало, хозяин, видно, никогда не прибирал. Только притрушивал соломой, и она прела.

— Подай-ка ужин, — сказал торговец устало. — После такого дня горячего хочется...