Талант есть чудо неслучайное

«законченностью и пустотой мертвого круга», а там, где прорывается из высокопар-

ности в подлинно высокое, «всем утомленьем вклеившись в матрац, как зуб в десну,

как дерево в суглинок».

«О!», ставшее приемом, может оказаться для поэта тем заколдованным меловым

кругом, за пределы которого трудно вырваться.

Изящная игра самыми красивыми камешками все-таки несравнима с той задачей,

когда мы, неизящно надрываясь, подымаем не слишком красивые, но зато тяжелые

камни.

Конечно, женские руки более хрупки, чем мужские. Но я надеюсь, что силы

Ахмадулиной придает тот «любви и печали порыв центробежный», который приведет

ее от мучительных блужданий в «возвышающем обмане» к не менее мучительным, но

более важным поискам возвышающей истины.

1970

МАЛЕНЬКИХ ИСКУССТВ НЕ СУЩЕСТВУЕТ

Р

а ождение нового поэта всегда мучительно, но в одних случаях эти муки остаются

вне поля зрения читателей, как бы за сценой, а в других случаях читатели являются

невольными свидетелями этих мук во всей их обнаженной незащищенности.

В пятидесятых годах в Ленинграде жил-был юный поэт, почти не печатавшийся,

вокруг буйной чуприны которого светился горделивый нимб собственной «не-

признанности». Надо заметить, что «непечатаемость» иногда создает завышенное

представление о некоторых поэтах и первые публикации порой безжалостно развеи-

вают фосфоресцирующую туманность легенд. С этим поэтом, которого звали Глеб

Горбовский, меня познакомил Гранин, предупредив: «В нем много наносного, но

поверь мне — это настоящий поэт...» После мягкого предупреждения о «наносном» я

уже был готов к тому, что увижу некоего монстра, но Горбовский оказался очень

милым, даже застенчивым — до определенного момента. Потом из него, что

называется, поперли стихи— неостановимым потоком, причем глаза утратили

выражение человеческое, а приобрели сверхчеловеческое, что во мне всегда

порождает сомнение в подлинности таланта. Горбовский, несмотря на довольно позд-

нее время, потащил нас к какому-то памятнику и продолжал читать, аффектированно

жестикулируя и как бы кого-то ниспровергая, хотя смысл стихов совершенно не

совпадал с витийственно-пророческим видом. В юном

128

Горбовском была заметна опасная привычка выглядеть гением, которой, к

сожалению, помогают устояться «теплые» компании, весьма охочие до застольного

псевдомеценатства. В стихах и в самом чтении Горбовского чувствовалась сила потока,

но этот поток вместе с отдельными хорошими строчками тащил лавину мусора, совер-

шенно не замечаемого автором. Когда мы остались одни, я сказал об этом Гранину, ибо

говорить это автору в его тогдашнем взвинченном состоянии был бесполезно, и

выразил сомнение по поводу того, что и Горбовского получится поэт. Гранин не

согласился: «Придет время, он очистится от мусора, и ты убедишься, что я был прав...»

Вспоминаю это только для того, чтобы сегодняшние многочисленные «непризнанные

гении» сделали для себя кое-какие выводы из этого, казалось бы, частного случая.

Горбовского начали печатать, и довольно широко, но его постигло тяжелое

испытание — ожидаемого чуда не случилось. Набранные типографским способом

стихи уже были лишены дополнительного накала, придаваемого буйным чтением,

жестикуляцией и помаваннем невидимым чайльдгарольдовским плащом. Бывшие

сиоби-ствующие «меценаты» отвернулись, сокрушаясь о том, что их идол упал до

позора печатания, а широкого читателя Горбовский не приобрел. В его cthxpn были

крепкие, вкусные строчки:

Я режу ели на бопванки,

на ароматные куски.

Я пью Амур посредством банки

из-под томата и трески, —

но эти строчки тонули в потоке прежней словесной бесконтрольности, в надежде на

импровизацию: «Авось вывезет...»

Были и хорошие стихи, но процентное соотношение было, к сожалению, явно в

пользу наборматывания, а не строгой выстраданности. Ни строчки, ни отдельные стихи

поэта не делают. Поэт — это не штрихи, это линия, складывающаяся из всех строчек,

из всех стихов,— своя линия отношения к слову, к жизни. К чести Горбовского, он это

вовремя понял. Когда я его недавно встретил, это был уже совсем другой человек —

углубленный, спокойный — не в смысле «позорного благо

246

разумия», но в смысле самоопределенности, не зависящей ни от каких внешних

обстоятельств, а внутренне выношенной в результате долгих жизненных метании,

переосмыслений. Гранин был прав — Горбовский сумел очиститься, просветлиться.

Итог этого мучительного самоочищения, затянувшихся, но все-таки счастливых родов

самого себя — это вышедшие почти одновременно книга избранных стихотворений в

Лениздате и книга «Долина» в «Советском писателе». Эти две книги и есть подлинное

рождение Горбовского. Он рассчитался с «сомнительным товариществом», о котором

упомянул Дудин в своей прекрасной вступительной статье:

Я отплывал бочком, по гордо, и улыбался тайно, вбок, а в то, что мне явили годы, не

посвящал их, нет. ... Не мог.

Вот стихотворение, в котором проступает под внешней шутливостью

анималистической аналогии исповедь о внутреннем обвале и о нелегком

выкарабкивании из него:

Был обвал. Сломало ногу. Завалило — ходу нет. Надо было бить тревогу, вылезать

на белый свет. А желания притихли... Копошись не копошись — сорок лет умчались а

вихре! Остальное— раз~-г жизнь? И решил — захлопнуть очи... Только вижу: муравей

разгребает щель, хлопочет,

хоть засыпан до бровей. Пашет носом, точно плугом, лезет в камень, как сверло. Ах,

ты, думаю, зверюга! И за ним... И — повезло...

Избранное поэта, очищенное от лишнего, обладает качеством новой книги, ибо