Талант есть чудо неслучайное

застоль-ством — это тот вопрос, который нельзя оставлять повисшим в возухе:

Мне говорят: «Бери топор! Пойдем рубить кого попало!» А я — багряных помидор

хочу во что бы то ни стало. Мне предлагают: «Па деньгу, купи жену, купи машину!» А

я кричу: «Кукареку!», поскольку так душа решила. Меня хватают за рукав: «Пойдем в

кабак! Попарим душу!» А я в ответ на это: «Гав!» — и зубы страшные наружу. .

Желание избежать «проклятых вопросов» — это известная человеческая слабость, и

тот, кто притворяется, что этих вопросов не боится, лжет. Суворов говаривал в свое

время, что солдат без страха — не солдат. Но признание своего страха и его

преодоление — мужество более ценное, чем мужество отчаяния. В признании поэта:

«И все тревожней, с каждым днем тревожней. То _Ночь не та, то день какой-то

ложный. Лукавят камни. Смех во рту фальшив... Да жив ли я? Хотя, конечно, жив...» —

гораздо больше смелости, чем в иных «обличениях», направленных вовне. Горбовский

приходит к пониманию многоплановости мира, который не втискивается ни в какое

прокрустово ложе художественных концепций.

И вдруг улыбнулся старик на углу. Он ловко достал из кулька пастилу.

И белый брусочек своей пастилы засунул в улыбку до самой скулы...

... Но я бы отдал кошелек и пальто, когда бы узнал сокровенное то:

251

какому такому веселому злу тогда улыбался старик на углу?

Выражаясь словами самого Горбовского, о нем мо но сказать, что «человек на земле

состоялся» и состоя ся поэт. Но все же хочется сделать одну оговорку. Ни что не

пропадает бесследно, и непреодоленные издерж ки импровизашюнкости все-таки кое-

где остаются в «очищенном» Горбовском. Проблема Горбовского не [ том, чтобы

писать хорошие стихи,— это он умеет дЙ лать,— а в том, чтобы не писать плохих, не

допускат рядом с добротной плотью высокого профессионализм вялого дилетантства.

А этот грех еще есть: «В мороз ном белом ореоле твое лицо как бы в венке», «И

девуиЁ. ка идет, как знамя, идет любовь моя светло», «Пр любовь — про сад твоей

души», «Здесь пушистая юност в погоне за новью так нещадно терзалась войно и

любовью», «Кровь рябин из ран роняет осень», «Во дишь карандашиком острым по

письму, как по неот ступному сердцу моему», «Улавливать хлопки твоих ресниц и

пить вино вечерних разговоров», «И парень и девушка высятся робко на древнем

холме, как живой обелиск». Попробуем представить, к примеру, Микел? анджсло, когда

одна нога его скульптуры сделана изlb каррарского мрамора, а другая из

первопопавшейся глины. К сожалению, так иногда до сих пор бывает cd стихами

Горбовского. Эта непрофессиональная небрежность проскальзывает и в рифмах

«молодая — стаями», «глаза — волосах», «отважно — пташка», «прекрасно —

лаской», «бездушной-то — подушечка», «спешат — душа» и т. д.

Горбовский справедливо сказал: «Маленьких искусств не существует».

Искусство самоочищения — это тоже великое искусство.

1975

ОСЯЗАНИЕ СЛУХОМ

п

оэзия — это всегда перевод с темного, запутанного, сбивчивого подстрочника

собственной души, и в этом смысле любой поэт — переводчик. Абсолютно точный

перевод языка души на язык слов столь же невозможен, как и опасен слишком вольный

перевод — он чреват тем, что от первозданности души ничего не остается. Но что же

делать? Автор афоризма «Мысль изреченная есть ложь» остался в нашей памяти все-

таки именно благодаря изреченности, а не молчанию. Если следовать тютчевской

логике, то его строка о том, что мысль изреченная есть ложь, уже сама является ложью.

«Взрывая ключи», можно не только «возмутить» их, но и раскрыть тайные истоки того,

что движет нами. Важно дать язык чувств языку слов, чтобы было невозможно

рационально проанализировать, где кончается чувство, а где начинается слово. Идеаль-

но— слово как высшая форма чувства.

Одно из наших тончайших чувств — это осязание. Но формула осязания объемна.

Осязание не только на кончиках наших пальцев, которые у слепых подобны десяти

зрачкам. Осязание не только во вкусовых ощущениях. Можно осязать и слухом.

Такого рода дарование — осязание слухом — и свойственно одному из

замечательных грузинских поэтов — Отару Чиладзе. Кажется, что все его тело, вся его

душа превратились в чуткий, трепещущий орган слуха, улавливающий все малейшие

вздрагивания, колебания, ше лесты, шорохи и внутри самого себя, и внутри природы,

132

и внутри всего окружающего. Отара Чнладзе, может быть, можно упрекнуть в том,

что он редко реагирует на звуки крупного калибра, сотрясающие историю и слышные

сразу всем. Но зато слуховой орган его поэзии устроен так, что он умеет услышать,

вобрать в себя не слышимое никем другим, и может превратить беззвучность слезинки,

скатывающейся с чьей-то щеки, в гул Ниагары. А ведь иногда в поэзии, к сожалению,

бывает наоборот: иные поэты наполняют свои стихи громоподобным шумом

индустрии, грохотом батальных взрывов, бравурным шипением павлинообразных фей-

ерверков, но когда читаешь их стихи, то они похожи на немое кино: по страницам

скачут молнии, а настоящего грома не слышно. Поэтическое осязание слухом

начинается с чувства природы, а оно, это чувство, у Отара Чнладзе целомудренно и

первородно. Но даже самые хорошие стихотворцы-пейзажисты еще не поэты. Осязание

слухом у Отара Чиладзе направлено не только на природу, но и внутрь себя, в самые

сокровенные закоулки собственной души, где он бродит иногда в потемках, ощупью, но