Таможня дает добро

V

— Так ты, значит, журналист? — спросил шкипер. — Он и в самом деле напоминал мультяшного капитана, и не только внешне. — Ну и угораздило же тебя, парень…

Роман сидел в кают-компании — небольшой, не слишком просторной, с низким, с поперечными деревянными брусьями (бимсы, кажется? Кто их разберёт…) потолком, отделанную, однако, с некоторой претензией на роскошь. Судовладелец, кем бы он ни был, не жалел на обстановку средств: панели из тёмного, с благородным красноватым оттенком дерева, бронзовые подсвечники и уголки на особой, «штормовой» решётке, уложенной на столешницу — чтобы не ездила по ней при качке посуда… В буфете ярко сияет начищенное серебро, на каждой кружке, на каждом подстаканнике (были там и такие), на каждом серебряном графине — силуэт шхуны с узкими треугольными парусами на трёх мачтах… И надписи, сверху и снизу силуэта — «Квадрант-II», русскими буквами и латиницей. Латинский алфавит использовался в языке, на котором говорили и жители Зурбагана (так, оказывается, назывался город на берегу бухты) и команды судов, прибывающих в порт Зурбагана и уходящих прочь. Куда, откуда, зачем? — объяснения были слишком невероятны, Роман предпочёл оставить их осмысление на потом. Пока он понимал одно: все эти корабли, откуда бы они не являлись, и их пароход в том числе, находили путь в гавань по свету маяка. Вроде бы, ничего удивительного, маяки для того и ставят, чтобы они указывали путь мореходам — но уж очень выделяли здесь это слово, выговаривали его именно там — Маяк, с большой буквы — и это несомненно, означало что-то очень, очень важное…

Всё это Роман узнал в течение последних полутора часов, заодно с именем шкипера — Михаил Христофорович Осетинов, русский, гражданин Российской Федерации, в настоящий момент пребывающий вдали (да ещё и в какой дали!) от родных пенатов. Что до названия судна, то его он узнал ещё до того, как спустился в кают-компанию — прочёл сначала на элегантно выгнутой корме шхуны, а чуть позже — на спасательных кругах, висящих на леерах.

Скверные ожидания, с которыми Роман карабкался в лодку, не сбылись. Никто не собирался гнать его прочь, или выдавать бандитам. Мальчишка (на плече его оранжевой, расстёгнутой на груди рубашки действительно висело нечто вроде аксельбанта, только не из плетёного шнура, а из чего-то вроде очень толстой, широкой тесьмы) поприветствовал гостя на том же, похожем на эсперанто, языке. Роман, как мог, ответил — две-три фразы он успел подслушать у матросов парохода, добавил несколько слов на английском, испанском и французском. Юный лодочник (или бакенщик?) взялся за вёсла и направил свою лодочку ко входу на внутренний рейд, прочь от парохода. Там по-прежнему лязгал металл, и суетились на корме матросы — побег Романа пока оставался незамеченным, но он всё равно нервничал. Хотелось поскорее убраться подальше, и он жестами показал, что готов сесть за вёсла. Мальчишка кивнул, извлёк из-под банки и вставил в отверстия планширя уключины — железные рогульки, похожие на миниатюрные ухваты, такими в старых советскихмультиках пользуется Баба-Яга, чтобы посадить в печь чугунки или Ивана-Царевича. Роман отвязал привязанную к пайолам пару длинных, тяжеленных, с большими, залитыми свинцом вальками, вёсел (и как только пацан управляется с такими?) и принялся по одному вставлять их в уключины. С первым он справился легко, а когда взялся за второе, то рукоятка первого, чья лопасть болталась в волнах, чувствительно угодила ему по лбу. Какими, кажите, словами отреагировал бы любой русский человек на такую вот коллизию? Именно их и произнёс Роман — и едва не вывалился из лодки, услышав в ответ: «Русский? С Земли?»

Придя в себя после секундного ступора — «Как? Откуда? Почему?..» — он уселся на переднюю банку и принялся грести. Лодка прошла мимо броненосца — он высился из воды мрачной, чёрной скалой, и лишь редкая цепочка огоньков окаймляла палубу и мачты, — и направилась, подгоняемая ударами теперь уже четырёх вёсел, вглубь бухты. По дороге и Роман, и его спутник говорили без умолку, обильно пересыпая свою речь специфическими сугубо российскими речевыми конструкциями или юный бакенщик (или всё же лодочник?) как выяснилось, неплохо владел. Но, отметил молодой человек, сочные матюги не несли в его устаххарактера нецензурной брани — видно было, что мальчишка попросту нахватался их от кого-то и теперь вставляет к месту и не к месту, пытаясь сделать свою речь понятнее для нового знакомого.

Бухта на поверку оказалась куда больше, шире, чем казалось с палубы парохода. В темноте он затруднился бы точно определить расстояния, как и скорость, с которой они двигались — но мог с уверенностью сказать, что прошло не меньше трёх четвертей часа, прежде чем нос лодочки ткнулся в высокий белый борт. Он вскарабкался по верёвочному, с узкими деревянными ступеньками трапу — и испытал невыразимое облегчение, услыхав сначала на знакомом псевдо-эсперанто, а потом и на русском: «Проходи, парень, будь как дома…»

— Значит, ты журналист… — повторил шкипер. — Из огня, значит, в полымя угодил — от исламских боевиков прямиком к украинским бандитам?

Роман пожал плечами. — Я ведь и раньше бывал в горячих точках, просто на этот раз не повезло. Застрял в Алеппо и не успел добраться до российской военно-морской базы в Тартусе. Вот и пришлось морем, на Кипр…

Шкипер сощурился — не насмешливо, как отметил молодой человек, скорее лукаво.

— А не боязно? Я сам, правда, там не был, сказать не могу — но в газетах прописано, что лютые они, чуть что — головы режут…

Роман пожал плечами. Старомодная манера шкипера изъясняться несколько его озадачивала — она словно вышла из книг или фильмов середины прошлого века. Или это он нарочно валяет дурака, работает на образ?

— Такая работа, Христофор Бони… простите, Михаил Христофорыч… — Романа так и тянуло назвать собеседника этим знакомым по мультику, именем-отчеством. Тот и правда, напоминал Врунгеля — та же седоватая щетка усов, нос картошкой, белый китель с воротником-стойкой, туго застёгнутый под подбородком на все крючки. И даже трубка имелась — она дымилась в бронзовой пепельнице, распространяя по кают-компании аромат дорогого табака.

— Ничего-ничего, паря… — добродушно отозвался «Врунгель». — Меня часто так называют, привык. Если удобно — зови Христофором Бонифатьевичем, но тогда и я уж буду называть тебя Рамоном, как в документе прописано. Не против?

И ткнул пальцем в корочку с красным крестом, лежащую на столе. — Значит, в Сирию тебя по работе занесло? Что ж, повезло, коли в живых остался. Вот и здесь — сбежал от бандитов и прямиком к соотечественникам, то есть к нам, на «Квадрант»! Выходит, везучий ты, Рамон батькович, а это дорогого стоит. Не думал, как дальше жить, чем заниматься?

— Когда мне было об этом подумать? — удивился Роман. — Я тут всего ничего, ничего не понял, ни в чём ещё не разобрался. Вот пойму, разберусь — тогда и можно будет думать, а пока…

— А пока — оставайся-ка ты на «Квадранте». — Врунгель тяжело поднялся со стула. А он в возрасте, подумал Роман, седьмой десяток разменял, и не вчера… — Ночевать тебе где-то надо, не на пристани же, между бочками? Есть-пить опять же, нужно, в портовых кабачках, даром не накормят. Парень ты крепкий, толковый, свой опять же, Руссский — а у меня как раз матроса не хватает…

— Случилось что-то? — осторожно осведомился Роман. — С мачты сорвался, погиб, утонул?

— Бог с тобой! — Врунгель испуганно замахал руками. — Жив-здоров, правда, не сказать, чтобы цел. Я его, поганца такого, списал на берег за буйство и неумеренное пьянство. Я понимаю, в пору, во время стоянки грех не выпить — но когда пьяного на борт не свои доставляют, хоть и с побитой рожей, а полиция, со связанными руками и бумажкой о штрафе? Ты не подумай, — поспешно добавил он, — сухого закона у нас нет, но меру знать всё же надо, иначе одно только свинство выходит и урон репутации!

— Я вообще-то не употребляю… почти. — сказал Роман. — По праздникам, или там коктейль на каком-нибудь мероприятии, а так — воздерживаюсь.

— Коктейли у нас не в ходу, уж извини… — ухмыльнулся Врунгель. — А вот свою чарку в обед каждый имеет, это обязательно. Ты, вот что, парень: сейчас тебя накормят, а потом ступай к боцману. Он тебе одёжку выдаст, робу, штаны парусиновые, башмаки, койку укажет в кубрике… Наутро поставят тебя к работам — пока не освоишься, что-нибудь попроще, медяшку, что ли, драить… Как пробьют шестую склянку, заглянешь ко мне, за авансом — двадцать пять талеров, как одна копеечка! — а после обеда съедем на берег. По лавочкам в порту пройдёмся, а то у тебя даже бритвы с помазком, и тех нет. Тут, знаешь ли, станки не в чести, не говоря уж об электробритвах, обходятся на старинный манер, опасными. Справишься?

Роман ответил, что да, справиться, хотя и без особой уверенности. Придётся справиться, не ходить же заросшим? Щетина уже сейчас раздражающе колола шею, надо срочно что-то с этим делать…

— Вот и хорошо, вот и славно. — кивнул «Врунгель». — После прошвырнёмся по городу, а как стемнеет — заглянем к мамаше Гвинкль. Эль у неё отменный, за ним и побеседуем, обстоятельно, не торопясь…

Сна не было ни в одном глазу. Со стороны пролива в бухту шла низкая волна, мягко, словно на огромных качелях, раскачивая уснувшую шхуну. В кубрике, низком, подпалубном помещении, Роману вместо обещанной «Врунгелем» койки выделили простёганный из двух слоёв парусины — боцман назвал её мудрёным словом «канифас» — обшитых по краям парусиновой же тесьмой с железными люверсами. В люверсы был пропущен тонкий просмоленный канат,которым койку полагалось цеплять к бимсу — и устраиваться в ней, подобно дачнику, предающемуся послеобеденному отдыху в гамаке, натянутом между двумя яблонями. Или вишнями, или какими-нибудь ещё представителями плодово-ягодной флоры, мрачно думал Роман, неуклюже копошась в парусиновых объятиях этого предмета судовой меблировки. Дачнику-то хорошо, он привычный — небось, не раз безмятежно засыпал в провисшем, покачивающемся ложе на дачном ветерке, а каково новичку, одолеваемому самыми разными мыслями? Повозившись на койке с полчаса, Роман осознал, что заснуть не получится. Да и не хотелось ему спать — слишком многое надо было обдумать, и делать это лучше снаружи, на свежем воздухе.