Танец с дьяволом

— Так, пошло по кругу… Значит, искусством желаете заняться, а не ремесленными штучками-дрючками? Может, ты собираешься экранизировать ту древнюю пьесу… как ее?.. ну, про добрые дела? А что? Чем плохо? Сюжета нет, характеров нет, играть нечего, одна сплошная проповедь.

— Напрасно смеешься. Просто я еще не имею права поставить такой фильм. Пока еще не имею. Но я нутром чувствую — это было бы послание ко всему человечеству!..

Милтон в изнеможении откинулся на спинку дивана.

— Опять Кафка.

— Что?

— Понимаешь, у меня был клиент, даровитый режиссер, — Милт сел попрямей. — Тоже с закидонами. Хотел снять фильм по рассказам Кафки. Я тогда еще был сопляк, дал себя уговорить. Ну, снял он свое кино. Полный провал.

— А о чем кино?

— О евреях. Помнишь, я тогда еще, в первую нашу встречу, тебе сказал, что это не тема. Публику на нее не соберешь! Этот парень тоже все носился с идеей послания всему человечеству. Кончилось все пшиком. Я тебя хочу от этого предостеречь.

— Пшик — это то, что я сейчас делаю. А я хочу снимать кино! И вовсе необязательно на еврейскую тему…

— Дэнни, я не буду с тобой спорить. Прошу только — забудь пока об этом. Ладно?

* * *

Но забыть об этом Дэнни мог только, начав думать о Стефани, о ее длинной стройной шее, о прядях золотых волос, падающих на голые плечи, о той минуте, когда ее дымчатые глаза встретили его взгляд. Стефани дала о себе знать через неделю.

Когда часов в одиннадцать он вернулся со студии, то обнаружил под дверью записку:

Я пришла, а вас нет. Позвоните. Спасибо за цветы.

Она прислала записку с посыльным или была здесь сама? Дэнни не мог в это поверить. Он взглянул на часы. Не поздно ли звонить? Надо рискнуть.

— Да? — он узнал бы этот голос из тысячи.

— Простите за поздний звонок, но… — Начал он.

Она перебила его:

— Нет, нет, нисколько не поздно, приходите.

Дэнни, несколько удивленный этим приглашением, быстро побрился, надел легкие светлые брюки и рубашку «оксфорд» и поехал в «Беверли Уилшир».

Стефани ждала его в атласном домашнем платье цвета шампанского, удивительно сочетавшимся с ее золотыми волосами. Дэнни не мог не отметить, что под платьем этим ничего не было.

— Я совсем недавно вернулась, мне нужно как следует выпить, чтобы организм поскорее забыл Лонг-Айленд.

— Готов участвовать.

Она налила ему и себе двойного виски, присела рядом.

— Как провели время?

— Как всегда — провалялась в постели больная. Боже, как я его ненавижу!

— Кого?

— Отца. Как вижу — так заболеваю.

— Почему? Он плохо к вам относится?

— Он отлично ко мне относится, когда я делаю то, что он хочет. Видите, какой славный номер? — Дэнни огляделся по сторонам, только сейчас заметив обстановку — сплошь белая кожа и стекло. — Это его апартаменты. Если я не буду его слушаться, он меня отсюда выгонит.

— Это вы всерьез?

— Так уже бывало. Ему никак не угодишь: что бы я ни надела — не то, что бы ни сказала — глупо. Я не могу быть такой, какой он хочет меня видеть. Я его ненавижу, — слезы выступили у нее на глазах.

Дэнни обнял ее за плечи.

— Не надо, Стефани. Давайте забудем его. Мне вот вы нравитесь какая есть.

Ее заплаканное лицо вмиг просияло.

— Мне еще никогда не говорили этого, — сказала она и с кокетливой улыбкой придвинулась ближе. — Я так рада, что вы пришли, Дэнни.

Она прикоснулась губами к мочке его уха — и его словно пробил сладостный электрический разряд. Он повернул голову, и их губы встретились. Поцелуй продолжался, Стефани расстегивала на нем рубашку. Длинные нервные пальцы, которыми он любовался еще за столом, теперь медленно двигались по его груди, расстегивали пояс, поглаживали и теребили напряженный член.

Потом она повернула выключатель лампы и плавно соскользнула на пол. Свет едва проникал в комнату через полуоткрытую дверь, и в этом мягком сумраке Дэнни увидел, как Стефани, вытянувшись на меховом ковре, обеими руками медленным истомным движением развела в стороны края своего атласного одеяния. Ее нагота была ошеломляюще прекрасна.

Дэнни склонялся к ней, гладя рукой по шелковистым волосам и шее, потом охватил ладонью крепкую грудь, почувствовав, как от его прикосновения выпрямился и отвердел сосок. Он опустился на пол рядом с нею, ощущая под пальцами влажное тепло между ее ног. Ласки его были осторожны и бережны. Стефани закусила губу, потом простонала: «О, Дэнни…», — мотая головой из стороны в сторону.

Разметавшись на полу, она приняла его, с силой вцепилась в его плечи, прижимая к себе. Дэнни чувствовал, как под его тяжестью упруго подаются ее груди, но она только крепче держала его. Движения его стали более стремительными и размашистыми, он ощущал свою силу и, наконец, бурно и обильно разрядился. Тяжело дыша, лежал он на еще содрогавшемся под ним теле Стефани. Она так и не отпускала его.

* * *

Наутро, небрежно побросав кое-какие вещи в сумку, она поехала с ним, к нему, в его маленький дом на Тауэр-роуд. Дэнни был во власти неизведанных и упоительных ощущений, поглядывая на сидевшую рядом красавицу самого что ни на есть высшего класса.

Дома она преподнесла ему еще один сюрприз — оказалось, что она великолепно и изысканно готовит. Приезжая со студии, он вдыхал струившиеся из кухни ароматы каких-то экзотических блюд. В комнатах теперь всегда стояли свежие цветы, появились новые светильники и коврики, а потом и аквариум с диковинными яркими рыбами. Дом преобразился.

Просыпаясь по утрам, Дэнни любил подолгу рассматривать ангельское личико крепко спящей Стефани в ореоле золотистых волос. Приходя домой, он слышал ее голос, взлетал по лестнице — и находил ее в ванне: устремив на него призывный взгляд, она протягивала ему мыло. Обладание ею было чудесно: Стефани уступала ему с детской покорностью, от которой Дэнни чувствовал себя всемогущим. Отчего же он заколебался, когда она предложила жениться на ней? Он сам не знал. Ему тридцать шесть лет. Еще ни к одной женщине его не тянуло с такой силой. Ясно, что это было — настоящее. Так почему бы не жениться?

Но слишком стремительно все произошло. И потом его смущали резкие перепады ее настроения — то почти истерическое веселье, то слезы. Она была непредсказуема. Ему хотелось бы жениться на ней, но что-то его удерживало. Однако все решилось само собой, когда через неделю грубый голос в телефонной трубке заявил:

— Я категорически против.

Это был Джи-Эл Стоунхэм.

— Против чего, мистер Стоунхэм?

— Моя дочь — человек неуравновешенный, увлекающийся, она не представляет себе всех последствий. А я не желаю, чтобы она становилась женой актера. Ясно?