Тайгастрой

— Эй, кто там?

Журба протянул руку и тоже угодил в лужу.

— Кто трогал брезент руками? — обратился Журба к соседям.

— Я трогала. Ну и что?

— Ну и то! Мокрую палатку нельзя трогать руками! Теперь мокните.

Снова вспыхнуло фиолетовое пламя, и все увидели внутренность палатки, как при вспышке магния: башмаки, лежавшие при входе, одеяла, принявшие форму человеческого тела, головы с всколоченными волосами.

Забарабанил град.

Журба, высунувшись из палатки, подобрал несколько градинок, они были с голубиное яйцо.

— Без всяких дурных мыслей — еще тесней! По-изыскательски! — заявил Абаканов, ложась.

Гроза не утихала, ежеминутно сверкала ослепительно яркая молния. Раскаты грома раздавались вокруг с таким грохотом, что казалось — рушатся миры. Но усталость взяла свое, и вскоре группа уснула под гул канонады.

В пять утра Василий Федорович уже поднимал людей. Одеяла, одежда, обувь, войлок — все было мокрое, холодное, чужое. Журба с трудом натянул сапоги.

— Как после бани!

Когда выбрались из палатки, зуб на зуб не попадал. Луг с высокой травой, открывавшийся с опушки леса, превратился в озеро. Сановай по обыкновению, не дожидаясь приказа, принялся за костер, но в этот раз даже ему не удалось развести огонь. В воздухе продолжала сеяться теплая дождевая пыль, а из глубины тайги наступал молочный туман, обнимая по дороге деревья и кустарники.

Пришлось за костер взяться Бармакчи. Сидя на корточках, он дул во всю силу своих легких, дул как из кузнечного меха, и среди едкого сизого дыма, отдававшего копченым окороком, появился желтенький огонек. Он был робкий, пугливый, появлялся и исчезал. Василий Федорович дует сильнее, красный, синий от натуги, со слезящимися глазами. Огонек оживляется, становится смелее, дыма меньше и меньше. И вдруг огонь вспыхивает, охватывает внутренность костра, трещит, щелкает.

— Ура! — кричит Женя.

Пока кипятили воду, каждый пошел отыскивать в тайге свою лошадь. С вечера их отпустили на волю, стреножив передние ноги. У мокрых лошадей изменился цвет шерсти, и Женя снова тщетно распознавала свою...

Позавтракали остатками вчерашней каши, напились чаю и тронулись в путь под мелкий неутихающий дождик.

— Погодка! Наша, ленинградская...

Женя чувствовала себя после сна лучше, но пульс не падал: 95. «Хоть бы скорей спуститься с перевала в долину».

За ночь дождь размыл тропы, местами обнажились толстые корни деревьев, образовались предательские ямы, заполненные грязью. Попади лошадь в такую яму — и нога сломана. В полдень дождь, наконец, утих, погода установилась, хотя солнце не показывалось: его закрывали войлочные многослойные тучи, и от этого свет был разреженный, как в сумерках.

Вышли в долину.

— Цветы! Сколько цветов! — воскликнула Женя.

Соскочив с лошади, она нарвала зверобоя, ромашки, донника, сложила в букет.

— А цветы, как у нас. Возьмите на память!

Журба взял цветы и засмотрелся на Женю: ее, тоненькую, с золотистыми кудрями, с решительным упрямым взглядом, можно было назвать хорошенькой, если бы не шрам. Рваный, молочно-белый он пробегал через щеку.

— Как самочувствие? Пульс падает?

— Нет.

Она неловко взобралась на лошадь, хлестнула концом повода и помчалась.

Открылся затканный цветами луг. До чего много было на нем цветов! И до чего показалось красиво даже повидавшему виды Абаканову. Он подъехал к Жене.

— Нравится?

— Очень.

— Вот желтые, как цыплята, — это потники, вот фиолетовые сокирки, там — смотрите по направлению моей руки — папоротниковый страусник, а там — видите? — шелковые такие... Это пушица, а это лиловый астрагал. Красивый, да?

— Вы так любите цветы?

— Люблю.

— А еще что?

— Еще? Многое.

— Например?

— Например, таких шаловливых девчонок, как вы!

— Смотрите, какой любвеобильный! Сколько вам лет?

— Для вас, Женечка, стар.

— Для меня? Подумаешь!

— Стойте, девушка. Я вам сейчас что-то покажу. Видите? — он показал на лес.

— Вижу. Лес. Ну и что?

— Обратите внимание на зоны расселения. Глядите: внизу хвойный и лиственный лес. Сосна, береза, осина. Выше — светлый бор: ель, лиственница, пихта, значит, мы, девушка, находимся на высоте семьсот-восемьсот метров. Ясно? А вон на самом перевале — кедровник. Высота тысяча и более метров.

Женя следит за рукой Абаканова.

Абаканов отломил несколько веток и показал, как отличить пихту от ели, кедр от сосны, как распознать лиственницу.

— Я очень рада, что еду, — призналась Женя.

— Еще бы: одна среди одиннадцати рыцарей!

— Не дурите. Я серьезно говорю. Очень рада. И на площадке буду работать так, что вам завидно станет!

— Люблю таких. Эх, Женечка, до чего заманчива работа изыскателя...

Вот и первый по дороге через тайгу в Тубек аил. Всех юрт, аланчиков — юрт, поставленных на шестигранный сруб, — Журба насчитал двадцать. Крохотное селение. Решили остановиться на короткий отдых. Журба, Женя и Бармакчи пошли осматривать селение.

Несколько русских изб стояло в стороне.

Словоохотливый председатель колхоза, говоривший только по-алтайски, повел гостей в колхозные ясли.

Женя с интересом разглядывала детишек, убранство комнаты. На ремне посреди избы висела колыбель — кабай. При виде гостей воспитательница поспешно накрыла кисеей лицо ребенка, лежавшего в колыбели, и отошла в сторону. Черноглазые, желтолицые, с широкими носиками, ребята пытливо глазели на пришедших. Женя протянула детишкам горсть леденцов. Ребята взяли, но не ели.

Когда уходили, детишки завизжали: «Кит! кит...»

Председатель и Бармакчи сконфузились.

— Чего они? — спросил Журба.

— Глупые... не понимают... они гонят вас...

...И снова в дороге. Все на северо-восток.

С этой ночи началась пытка... Полчища комаров и мошкары собрались над лагерем, словно кто-то созвал их трубой на врага, и никакие дымы костров не могли отогнать их от палаток. Женя надела накомарник, но дышать под сеткой не смогла, задыхалась. Изыскатели расцарапывали себе до крови руки, лицо. Одного только Абаканова не трогала нечисть.

— И что за заговор есть у вас, товарищ инженер? — допытывался Коровкин-отец, отбиваясь веточкой от мошкары. — Моего Пашеньку до крови изъели, проклятые.

— В самом деле, чем вы им не любы? — спрашивала Женя.

— Есть такой заговор... — шутил Абаканов. — Поцелуете, скажу...

— Не падайте духом, — утешал группу Бармакчи. — Еще немного — и комары оставят вас.

И, действительно, через два дня комары, словно наевшись и напившись людской крови, оставили группу, только мошкара налетала к вечеру и колола по-блошиному тонкими-претонкими иголочками.