Тайгастрой

— Вы с ним работали?

— Один раз. На площадке в районе Мундыбаша.

— А где работали до поступления в филиал?

— На Гурьевском заводе. По реконструкции. Заводик маленький. Доменная печурка там от старых хозяев досталась на тридцать восемь кубов, работала на древесном угольке, давала семь-восемь тонн чугуна в сутки. А мы реконструировали, перевели на сырой каменный уголь, построили мартен садкой в десять тонн, смонтировали прокатный мелкосортный стан.

— Вы строитель?

— Так точно, больше по строительству приходилось работать, товарищ Журба.

«Час от часу не легче...» — подумал Журба.

Подъехав к Абаканову, он, показав на спуск, на горы, сказал, что его, как путейца, многое уже начинает смущать в тубекской точке: в таких геологических условиях строительство железнодорожной магистрали исключено.

— Но ведь мы идем к Тубеку напрямик.

— А если б не напрямик?

— Там рельеф спокойнее. От последней станции Угольная до нас километров пятьдесят. К рудникам также дорога сносная.

На седьмой день пришли к большому аилу, расположенному вдоль дороги. Здесь находилась еще одна поисковая партия. Обменялись новостями, Абаканов передал инструменты, которые вез для них, и письма. Подъехали к мараловодческому совхозу.

Желтой шерсти, нежные, хрупкие маралы без всякого страха шли на зов людей к изгороди, протягивая чудесные мордочки.

— Какие они... Как жеребята... — воскликнула Женя.

Всезнающий Абаканов на ходу прочел импровизированную лекцию. Нового в его словах Журба ничего не нашел, но должен был признать, что Абаканов — хороший рассказчик. Все у него получалось интересно. Тут было и об одиночестве старых оленей, о борьбе за самку, о криках, приводящих молодых оленей в трепет, о пантах, их целебных свойствах, об экспорте пантов в Китай и Монголию, о долговечности жизни оленей, о мараловодческих совхозах и гибридизации яка-сарлыка с местной коровой.

— А что это такое изюбр? — спросила Женя.

— Изюбр — это подвид благородного оленя. Из молоденьких, неокостеневших рогов изюбра также извлекают секрет, входящий в препарат пантокрин, — пояснил Абаканов, любивший, когда его слушали.

— А зачем пантокрин? — допытывалась Женя.

— Вам он не нужен, не волнуйтесь, девушка!

— С вами ни о чем серьезном говорить нельзя!

Женя вспомнила книгу Пришвина «Жень-шень» и, протянув руку к молоденькой самочке, ласково назвала ее Хуа-лу.

Щелкнув аппаратом, Женя навела объектив на Абаканова:

— Стойте! Хочу запечатлеть вас среди маралов!

Из юрт и аланчиков вышли женщины, они несли в лукошках яйца, курут ^[1] . Куря трубки, они что-то оживленно рассказывали проводникам, покачивая головами. Абаканов, устроившись возле пенька, с аппетитом ел сырые яйца, по-мальчишески отшвыривая скорлупу через плечо. Старик Коровкин, узнав, что у кого-то здесь есть мед, отправился на поиски.

1

Сыр.

— Пашенька мой сильно мед уважает...

Невдалеке, глухо позванивая жестяными колокольчиками, паслось на воле в тайге стадо коров. Десятник Сухих, никогда ничего не предлагавший, обратился к Журбе с просьбой приобрести для группы свежего мяса: «Консервы и консервы, товарищ Журба. А для здоровья не мешало бы и свежего мяса. Притомились люди в дороге».

Закупку мяса поручили Сухих и старику-алтайцу.

Пока отдыхали, Сановай взобрался на высокий кедр и принялся сбивать палкой шишки. Бармакчи, снисходительно улыбаясь, показывал Журбе, как по-алтайски калить кедровые орешки.

— Богатый промысел. До революции зайсан Тобоков принимал орехи на вес камня, считая камень в два пуда за пуд. Тобоков держал винную лавку в тайге, на промысле шла пьянка. А где пьянка — там не до веса! Драли кожу и русские купцы — Кайгородов, Орлов, Обабков. Те вместо камня брали гирю, только в гирях купеческих высверливали заранее дыру и туда заливали свинец, чтобы гиря была тяжелее. День и ночь возле амбаров, возле сушилок варилось в котлах мясо. Ешь, даровое!

Сухих раздобыл тушку барашка. Его целиком заложили в котел, одолженный у алтайцев. Ели, как никогда, со вкусом, с жадностью, даже Женя, обычно находившая каждое блюдо то невкусным, то пропахшим дымом.

4

Еще одна ночь... Провели ее в сухих палатках, во всем сухом, обогретом за день на жарком солнце. Женя рассказывала о Ленинграде, о Заполярье, где побывала с экскурсией заводской молодежи, Абаканов — о своей жизни инженера-изыскателя, исколесившего вдоль и поперек Сибирь и Урал. Сановай слушал, слушал, а под конец стал что-то рассказывать, но знал он мало русских слов, и его понял один Абаканов.

— Говорит, отца и мать убили басмачи. Сирота. Учиться хочет.

— Скажите ему, что если пожелает, устроим в школу, когда начнется строительство. Пусть через Бармакчи поддерживает с нами связь.

Сановай радостно закивал головой.

Журба рассказывал о своих юных годах, о гражданской войне на Украине, а потом принялся читать Маяковского.

— Ну и память! — не удержался Абаканов.

— Еще... прошу вас... Николай Иванович, — засуетилась Женя, пораженная открытием еще одной черточки в характере Журбы.

Он прочел «Облако в штанах» от строчки до строчки.

После этого никому не хотелось говорить, глядели через полог в небо, усеянное мигающими звездами, похожими на ромашки, слушали шум тайги, вздох земли, вздохи друг друга.

— Сильно... — вырвалось у Абаканова.

«Задело?» — подумал Журба.

— За такую любовь жизнь отдашь! — заявила Женя.

Она села на своем ложе и устремила задумчивый взгляд в небо. Стояла такая тишина, что не верилось, будто есть где-то большие города, шумные, залитые огнями улицы, что есть кино, поезда, автобусы,— только бескрайняя тайга вокруг, бесконечное звездное небо.

А в четыре — подъем. И снова тропы, привычный шаг лошадей, сухие рыжие деревья, мимо которых никто уже не мог проехать, не подумав: «Вот бы на костер...»

Дорога становилась ровнее, горы снижались, Женя с каждым часом чувствовала себя лучше. И вдруг лошадь Жени, чего-то испугавшись, рванулась в сторону; девушка свалилась под дерево.

Почувствовав себя на свободе, лошадь понеслась по тропе назад. Синий рюкзак Жени волочился по земле, и это доводило лошадь до исступления. Она летела, дикая, взлохмаченная, обезумевшая от страха, ощущая за собой погоню.