Театральная история

Господин Ганель закричал:

— Вас предает Иосиф! Он доносит на вас!

Сильвестр посмотрел на него с мрачным любопытством. Он пытался дать моментальную оценку и поступившей информации и состоянию информатора. Он принимал решение: можно ли приводить столь взнервленного господина к Ипполиту Карловичу?

Иосиф же, услышав взметнувшееся над Тверским бульваром обвинение, вместе с испугом почувствовал облегчение. Он должен защищаться. А значит, наконец-то сомненья прочь. Совладав с волнением, Иосиф сумел-таки добродушно-весело крикнуть издали:

— Клеветник!

И устремился к режиссеру и карлику. Быстро (началась одышка), еще быстрее (ботинок угодил в лужу из талого снега), еще быстрее (нижняя пуговица зимнего пальто распахнулась от резких движений), еще быстрее — и стоп. Вот он уже рядом с ними, смотрит на обоих ласково и иронично. Ганеля не испугало появление Иосифа. Скорее, он был разозлен: ведь теперь открыть правду будет еще сложнее. Сильвестр стоял с лицом непроницаемым. Иосиф взял тон человека несправедливо обиженного:

— Если я вам неприятен, дорогой Ганель, говорите мне об этом прямо в лицо. Я не обижусь. Я сторонник прямоты во всем.

— Вы! — вскричал господин Ганель. — Вы сторонник прямоты! Это просто смешно!

— Ну так смейтесь.

Иосиф видел, что карлик волнуется, и понимал: в этом поединке выиграет тот, кто будет спокойнее.

Сильвестр смотрел на обоих с раздражением.

То ли он не поверил Ганелю, то ли подумал, что эта информация поступила слишком поздно. По его лицу несомненно ясно было только одно: он не собирается выступать арбитром в мышиной возне. Иосиф уловил раздражение режиссера, тут же забыл про необходимость иронии и сердито сказал господину Ганелю:

— Вы измышляете какие-то невероятности.

— Тебя с каждым днем все труднее понять, — сказал Сильвестр. — Как же ты писать собираешься о нас?

— Куда писать о вас? — вскричал Иосиф. — На что ты намекаешь?

— Я намекаю, — спокойно ответил Сильвестр, — на обещанные тобой статьи в “Ля Монд” и в “Ди Цайт”. А ты на что?

Повисла нехорошая пауза, которую прервал Сильвестр:

— А может, кто-то тебя наказывает за что-то? Лишает дара речи.

При слове “дар” режиссер лукаво глянул на господина Ганеля. Иосиф побагровел. Он снова почувствовал себя оскорбленным, и гораздо глубже, чем пару минут назад, когда его обвинил карлик. Та часть Иосифа, которая противилась предательству и осуждала его, была возмущена.

— И ты! И ты, Сильвестр!

— Я просто делаю наблюдение. Тебе в последнее время как будто язык подменили. Но сейчас совсем не время и не место.

— Хорошо! — Голос Иосифа возвысился до пафоса поруганной невинности. — Я полагал, мы вместе посмеемся! Но раз и ты подозреваешь меня… Это даже в шутку обидно! Даже в шутку оскорбительно! Пусть он скажет, почему он так думает! Почему!

— Я читаю мысли! — подхватил Ганель крик Иосифа, пугая прохожих. Два сизых голубя, сидящих на бордюре, насторожились и приготовились вспорхнуть.

Иосиф, Ганель и Сильвестр являли собой причудливую троицу. Особенно когда господин Ганель оповестил Тверской бульвар о своей телепатии, не расплетая рук с Сильвестром, а Иосиф гневно вскричал на столь же высокой ноте:

— Что, что вы читаете?

— Мысли! Я был в ваших мыслях!

— Где вы были?

— Я знаю ваши планы!

— Мои планы!

— Вы мечтаете занять режиссерское кресло!

— Кресло!

Голуби не выдержали этой перепалки и вспорхнули. Покружив немного над театральной троицей, они, видимо, решили полетать над людьми менее

нервных профессий.

— Вы переписываетесь с отцом Никодимом! — услышали улетающие

птицы.

Этого имени Иосиф повторять не стал.

— Вы пишете ему доносы! Вы хотите разрушить все! Наш спектакль! Нас! Дело Сильвестра! Андреевича!

Иосиф захохотал. Это был хохот победителя. Ему даже не пришлось на-игрывать: правда, услышанная им от господина Ганеля, показалась ему самому настольно неправдоподобной, что он осмеял ее без всяких усилий, как полнейшую нелепицу.

— Тема закрыта, — сказал Сильвестр.

Господин Ганель, все еще державший режиссерские руки, отпустил их. Мечты о спасении Сильвестра таяли. Место у режиссерского трона так и осталось недосягаемым. Иосиф, отхохотав свое, причем так, что на глазах выступили крохотные слезинки, которые он смахнул скрюченным указательным пальцем, выдохнул облегченно-утомленно и сказал:

— Вот фантазер! На такое я даже обижаться не стану. Ну, мир?

Он протянул господину Ганелю пухлую, влажную от слез ручку. У карлика не было времени на размышления: Сильвестр вытащил Ганелеву руку из кармана, соединил с рукой Иосифа и потребовал:

— Все. Забыли об этом.

Господин Ганель почувствовал, как елозит своим большим пальцем по его ладони Иосиф, и в этом поглаживании ему почудилось такое унижение, такое издевательство, что он брезгливо выдернул руку. Но, увидев взгляд-приказ режиссера, пробормотал:

— Забыли.

У ресторана остановилось такси. Дверь с треском распахнулась, и на грязный снег опустились ноги в черных зимних ботинках. Они принадлежали Александру. Раздался знакомый всем троим голос: “Вот вам сотня на чай!”, и глухое “спасибо” шофера.

Из машины медленно начала выкарабкиваться их Джульетта.

Сто рублей на чай — нетипичный для Александра поступок, но глинтвейн, который он выпил для храбрости, активировал щедрость. По пути в ресторан, пока горячее вино владело им, он представлял, как бросит в лицо Сильвестру и Ипполиту Карловичу освободительный, проливающий свет истины ответ на вопрос, кого он играет. Он покрикивал в такси, несколько пугая шофера: “Я дочь Капулетти! Дочь!” Он понимал, что стал пешкой в чужой игре, и когда все раскроется, его просто вышвырнут. И хотел взять свою судьбу в свои руки.

Первый его шаг из машины был решителен и смел, но едва он увидел

троих — Сильвестра, Иосифа и господина Ганеля, то пришел в себя в полном смысле этого слова. Лица Иосифа, Сильвестра и господина Ганеля вернули Александра в собственные пределы, обозначили магический круг, за который он заступить не сможет. Он снова стал человеком, неспособным на поступки, которые изменят его жизнь. А уж тем более жизнь окружающих.

Глинтвейн покидал Александра. Бунта не будет, он сделает все, как велел Сильвестр. Едва он принял это решение, как ему стало хорошо. Спокойно.