Театральная история

Недоолигарх не отвлекся от наблюдения за снегопадом:

— Да ты что? Она так одарена?

— Она одарена… Связью с вами, прости Господи!

— Сильвестр так никогда не поступал. Он никогда не назначал. Моих посетительниц. Только на основании посещения.

Безветренно. Тихо. Снежно.

— Ипполит Карлович, — голос отца Никодима задрожал, — если вы не оставите свои прелюбодейства, я буду вынужден оставить вас.

Ипполит Карлович ничего не ответил.

— Вы меня слышите?

— Один на один меня оставишь? С деньгами и соблазнами?

Отец Никодим вдруг подумал, что словосочетание “деньгами и соблазнами” по ритму похоже на “духами и туманами”. Не углядев в этой мысли ничего, кроме нелепости, священник разгневался еще больше. Он учащенно задышал-засопел, подыскивая самые хлесткие слова, чтобы достойно ответить дерзкому чаду. Он ожидал, что Ипполит Карлович продолжит оправдываться, но недоолигарх снова отдался окружающей красоте.

— Пока я с вами, пока я рядом, получается, я даю вам санкцию на все ваши мерзости! Я покрываю позором свой сан! — выкрикнул священник, и снова, не отдавая себе в том отчета, оглядел рясу. — А я индульгенциями не торгую! Прошли те времена! И у нас их вообще не было!

— А уйдешь — откуда знаешь, что я натворю, скольких с собою в ад заберу?

Ипполит Карлович вдруг отказался от своих излюбленных точек, и произнес предложение ровно, на одном дыхании. Отец Никодим заметил эту лексическую перемену, и снова затеплилась неумирающая надежда, что есть смысл в его проповеди. Что не мечет он бисер перед свиньей-миллионером. А Ипполит Карлович продолжил говорить — так же ровно, без запинки. И священник вдруг расслышал не только надежду, но и едва ощутимый голос страха.

— Подумай, на каком краю ты меня держишь. Видишь, каков я даже при тебе! А без тебя? У меня денег даже на богоборчество хватит… Не поджимай так губы, я шучу. Уходить ты собрался, потому что со мной рядом слишком грязно. Ты о репутации задумался. Об имидже.

Священник хотел выкрикнуть — “довольно паясничать!”, но вместо этого тихо сказал:

— Я как в капкан угодил. И оставаться совесть не дозволяет, и уйти.

Отец Никодим замолчал. Губы его подрагивали. Ноздри раздувало гневом. В издевках Ипполита Карловича была правда, и это вызывало еще большую обиду.

— А на что тебе сдался этот театр? — вдруг спросил Ипполит Карлович, — Хорошо, настанет момент, я выгоню Сильвестра. Тем более что он там что-то затеял нехорошее. Это ясно как божий день. Или божья ночь. Вот эта.

Священник с внезапной страстью произнес:

— Театр необходимо сделать храмом.

Ипполит Карлович опешил.

— Храмы и так есть.

Отец Никодим нервно зашагал вокруг недоолигарха — скрип ботинок окончательно победил шелест снега.

— Меня терзает, что культура и религия так разделены. Когда я один, ночью, наедине с собой…

На секунду он задумался, стоит ли говорить столь откровенно. И решил: нужно наконец узнать, как отреагирует Ипполит Карлович на его мечту. Узнать и принять решение окончательное: оставаться дальше подле такого человека, или же это не имеет смысла. Причем — ни для кого из них. И отца Никодима понесло:

— Ночью, когда я слышу голос Бога, я чувствую, что призван восстановить разрушенные связи религии и культуры.

Ипполит Карлович посмотрел на священника с каким-то удавьим

интересом.

— Если вам, и правда, интересно, то вот что! Вот что я вам скажу! Меня завораживает история двух христианских мучеников. Они для меня символы слияния религии и культуры.

— Я тебя очень слушаю, отец Никодим.

“Он уже не называет меня святым отцом, выучил, наконец!” — и, вдохновленный этим, как добрым знамением, священник начал приоткрывать перед Ипполитом Карловичем грандиозное здание своей мечты.

— Завораживает меня история двух мучеников! До того, как стать мучениками, они были знаменитыми языческими актерами. Это было в первые века христианства. Тогда было опасно открыто признаваться, что ты христианином… То есть, что ты христианин. Да что же с языком моим! Не слушается совсем… Не смогу без них говорить… Без нее…

И тут случилось чудо. Отец Никодим порылся в подряснике и достал непочатую пачку сигарет. Тоненьких, с ментолом. Блеснул огонек зажигалки (она тоже была извлечена из подрясника), и дым взвился над головой священника. Ипполит Карлович восхищенно шепнул:

— И давно грешите, святой отец?

— Это не грех. Хотя грех, конечно, но сейчас волнуюсь так, что не могу без него. Простите меня.

— Я-то что. Мне даже. В радость. — Ипполит Карлович снова вернулся к точкам и многоточиям. — А вот эту простую душу. Смотри, как смутил.

Он указал на шофера Шуру, который почти с ужасом наблюдал, как дымит батюшка. Отец Никодим с тоской поглядел в его сторону, но занятия своего не оставил.

— Будучи актером-язычником, Ардалион должен был изображать отречение от Христа. Прямо на сцене он почувствовал присутствие Духа Святого.

И отказался играть. Отказался! Игра была кончена навсегда. Но ощутил он присутствие Духа Святого благодаря ей!

Отец Никодим выпускал на волю свою речь вместе с клубами дыма. Ипполит Карлович думал с изумлением: “Так вот куда клонит отец наш… Игра и Дух Святой… Однако.”

Почти уже не заботясь о том, понимает ли его Ипполит Карлович, слушает ли, отец Никодим в волнении и дыму продолжил:

— Мученик Порфирий! Пожалуйста!

— Да, пожалуйста!

— Он должен был прилюдно надругаться над таинством Крещения. Тоже на сцене, прямо перед толпой язычников. А я думаю, что зрители — всегда язычники, что любая толпа — это язычники, которых нужно неустанно обращать в веру, которым нужно неугомонно напоминать о Христе…

Отец Никодим почувствовал, что последняя фраза звучит комично, а смешным он быть не хотел. “Неугомонно напоминать… Как о стае птичек говорю, а не о вестниках Царства Божьего”. Он сбился снова. Замолк тоскливо.