Театральная история

— И что Порфирий? — помог Ипполит Карлович вопросом.

— Едва он произнес крещальную формулу, — продолжил отец Никодим, разгорячаясь с каждым новым словом, — как почувствовал, что не может кощунствовать, не может измываться над святым таинством. Он ощутил всем сердцем, что в христианстве — истина. И, не страшась ничего, — поскольку он узрел Господа, а что тогда может испугать? — он сказал, что верует во Христа как сына Божия. А назвать себя христианином перед языческой толпой значило — умереть. И он был обезглавлен.

— Отец Никодим, ты куда клонишь?

— Где сейчас обитают люди, религиозно одаренные, но не нашедшие религии? К какой пристани причаливают те, кто неустанно ищет истины, и не верит, что она — в Церкви? Чьи голоса громче голосов всех проповедников? Это голоса людей искусства. Тех, кому ведом пыл крестоносцев, но неведом крест.

Отец Никодим перевел дух. Сигарета закончилась, он обернулся по сторонам, ища, куда бы ее кинуть.

— Бросай в снег, — кратко рекомендовал Ипполит Карлович, и окурок был брошен, а речь продолжена:

— Художники говорят с народом, как власть имеющие. Они влияют на души так, как мы — священники — уже давно разучились. И это правда! Уже несколько веков это правда! Мы должны это признать. И сделать движение им навстречу. Мы должны признать, что на театральных сценах, в тиши писательских кабинетов, на съемочных площадках нередко случается то, что уже перестало случаться в Церкви.

— Отец Никодим. Ты куда ведешь?

— Ипполит Карлович! Ипполит Карлович… Я думаю о власти воображения.

Шофер шире открыл окно, чтобы словам было удобнее долетать. Очень уж необычную проповедь произносил изрыгающий дым священник.

— Именно разгоряченное воображение позволило мученикам Ардалиону и Порфирию мгновенно — мгновенно! — увидеть истину. Что такое вера? Это, по словам апостола Павла, уверенность в вещах невидимых. Чем занимаются актеры? Невидимым. Они не только в него верят, они в нем живут. Они на полпути к истине. Да! Да!

Отец Никодим подошел к машине и приоткрыл дверь (поскольку заметил, что шофер Шура заинтересовался). Вместе с тем он хотел воздать Шуре за шок от священничьего курения. Воздать интересной беседой. А может быть, даже душеполезной.

— Но какова же цель человека? — обратился отец Никодим к шоферу. Тот беспомощно улыбнулся, отнял руки от руля, робко воздел их, снова положил на руль и улыбнулся еще беспомощнее. Тогда отец Никодим ответил сам:

— Цель человека — служить высшей реальности. Научиться видеть, как сквозь земное повсюду, везде проступает вечность.

Шофер согласно кивнул: мол, да, батюшка, в этом, в общем-то, цель моя и состоит — служить высшей реальности. Вот этой, которая сейчас рядом с вами стоит и вас слушает.

— Воображение уносит актеров намного дальше простых смертных. И они становятся способны воспринять истину. Вот тут, вот тут-то надо их остановить и не дать им попасть в еще более цепкий капкан, чем капкан реальности! А они попадают в капкан своих фантазий. И чужих фантазий! Ведь режиссер, как злой демиург, порабощает их волю, заставляет видеть его глазами, слышать его ушами, и они перестают чувствовать, чего требует их душа. Под присмотром и по настоянию злого демиурга они начинают жить иллюзорной, чужой жизнью полнее, чем своей, реальной!

— Ты про Сильвестра? Он злой демиург?

— И про него тоже! Да! В первую голову про него! — вскричал отец Никодим. — Ни в одном театре так не презирают реальность! Он совершает дьявольскую подмену! Церковь учит: смирись, ты — ничто перед Господом. А он: смирись, ты ничто передо мной! Он ответит на Суде!

“Подсудимый Сильвестр, восстаньте из гроба, Высший Судия идет!” — подумал Ипполит Карлович. А шофер подумал: “Хочу домой”. А отец Никодим: “Пусть я злобен, но злоба моя — священна”.

— Церковь в упадке, а искусство — разве не разрушено? Разве не появляется там все меньше пророков, разве не уходит все в игру? Тогда как игра — лишь путь к истине. А о цели все забыли, и занялись средством. Выходит, искусство и Церковь повязаны одним преступлением. Искусство для искусства — величайший грех, грех изливающегося понапрасну семени, подобный греху библейского Онана. Но и наш грех таков же: Церковь для Церкви. А ничто не должно существовать само для себя, ничто! Это не Божье, не Божье!

Отец Никодим возвысил голос — так он читал проповеди в церкви, увлекаясь, жестикулируя. Его даже критиковали за “театральность”. Но он бы никогда не решился произнести даже поблизости от церкви то, что говорил сейчас. Ипполит Карлович подумал: “Я знал, что в этом тихом омуте водятся черти. Но чтобы столько!” Отец Никодим, переведя дух, снова начал говорить:

— Иоанн Златоуст и Августин Блаженный — величайшие писатели! Чем была бы литература без их влияния? Но потом благодать великой проповеди пропала, и великое слово покинуло нас. И заговорили те, кто против нас, и заговорили громче грома, а что мы могли сказать в ответ? Мы могли только прошептать “Анафема!”.

— Браво, отец Никодим! — воскликнул Ипполит Карлович. — Браво! Ты уже говорил о своих прозрениях. Высшим иерархам?

— Вам смешно, а я страдаю, — вдруг тихо проговорил отец Никодим. — Нам — искусству и Церкви — нельзя друг без друга. У художников есть все средства воздействия. Они владеют сердцами. А мы знаем, как употребить их власть. Потому я и мечтаю начать с вашего театра великое возрождение…

— Ты мечтатель, отец Никодим. Ты же видел их. Недавно в ресторане ты их лицезрел. С кем ты. Будешь веру восстанавливать? С карликами-буддистами? Полупидарасами? Или с Иудой, который трижды в день всех и самого себя предает? Не с ними тебе надо. Истиной своей заниматься. Их надо учить, как детей малых.

Ипполит Карлович даже разволновался. А отец Никодим вдруг вспомнил, как еще в школе он поражал всех умением пускать дым кольцами. Но решил своего мастерства не демонстрировать. Хотя кольца его наверняка бы успокоили.

— Или ты из священников, что ли. Труппу составишь?

— Вы снова смеетесь! Что я еще мог ждать?

“Революционные идеи всегда кажутся нелепыми”, — хотел добавить священник, но удержался. Это стоило ему таких же больших усилий, как и отказ пустить колечки.